[jaetoneja]

-- Нет, ну ты глянь! Ты только посмотри на эту редкостную пакость.
-- Стацинский, ты очумел? Что ты орешь, как больной слон?! И отпусти меня, бога ради, а то сейчас на мои вопли слетятся твои мама с бабушкой, и вместо ярмарки для авторов у меня будет гнойная хирургия, а у тебя – большая психиатрия.
Он разжал пальцы, выпуская Леськино запястье и с некоторым удивлением смотрел на красноватые, с синим отливом, пятна на ее коже.
-- Про хирургию я понял, но почему – гнойная?
-- Потому что ты ядовитый урод. С немытыми лапами. Ладно еще – железки твои и клавиатура. Но я!
-- Ты – конечно. Ты существо возвышенное и чистое. В смысле – почти стерильное.
-- Я – девочка, -- сказала Леська со значением. И перекинула за спину короткую рыжую косу. Снова потерла многострадальное запястье. – Я девочка, и мне, между прочим, больно. А у тебя не руки, а клещи. Ты, небось, шурупы без отвертки выкручиваешь.
Она отошла и взобралась на подоконник с ногами, обхватила колени. Кто другой был бы на моем месте – сказал бы, "сделалась похожей на кошку", подумал Альбин отстраненно. Но я – не "кто другой". Всего лишь автор вторичных текстов, как выражаются маман с бабулей. Письмо вот получил, фактически – признание таланта, только что ж так тянет удавиться.
Но если взглянуть трезво, это… шанс? Получить возможность зарабатывать на жизнь другой профессией, например. А оно ему надо?
Железки, как выражается Лесенька, есть не просят и в душу не лезут. И если ты налажал, оценивать будут только твои мозги и твои действия, и это все логично, просто и предсказуемо. Однозначно. Никто не придет и не скажет, лениво пожимая плечами – "не зацепило". Подумаешь, паровоз какой нашелся. Не зацепило его.
Господи, уже сколько лет прошло, что ж так больно-то.
-- Стацинский, ты обиделся на меня? Или… что? Дай сюда эту бумажку, я еще раз прочту.
-- Зачем? – мертвым голосом спросил он.
-- Может, я там чего между строк не вычитала. Такого, чтобы сказать точно: ходи туда, Стацинский. Или – не ходи.
Не слезая с подоконника, Леська потянулась, виртуозным движением взяла со стола конверт. Потребовала пододвинуть ей лампу поближе.
Альбин смотрел, как она разглядывает почтовые штемпели, надписанный от руки адрес, сургучную печать. Как движутся, просвеченные рыжим теплом, ее пальцы.
-- Поздравляю тебя, Стацинский, -- сказала Леська наконец, возвращая ему письмо, и фыркнула, сдувая со лба прядь волос. – Ходить туда не стоит. Но если очень хочется…
-- Почему?
-- Письмо вскрывали. Посмотри на печать. Это раз. Нынче уже не те времена, чтобы секретарши в приемных надписывали конверты от руки. Это два.
-- Это значит, что либо у них нет секретарши по бедности, и они сами сидят с утра до ночи подписывают конверты…
-- Либо послание это – штучный экземпляр. Изготовлено специально для тебя.
-- Но зачем? Кто я такой?
Они уставились друг на друга – как будто впервые видели один одного. Потом Леська хихикнула, переменила позу, похлопала рукой по подоконнику рядом с тобой.
-- Ты, конечно, никто. Явно не Шекспир и даже не Марина Пестель. Если честно, ты даже на Ковальского не тянешь. И это будет, собственно, три.
Подоконник был шершавый и теплый. И от Леськи пахло теплом и спокойствием.
-- Это еще почему?
-- Потому что они – писатели.
-- А я – автор вторичных текстов. Переводчик, по-нашему говоря. Ты это хочешь мне сказать?
Леська повернула голову. Виску стало щекотно от ее волос. Альбин увидел Леськин рыжеватый от косо падающего света глаз, родинку на щеке.
-- Альбин, ты точно больной, -- сказала она печально, и в какое-то мгновение ему показалось, что сейчас она покрутит пальцем у виска, и это будет совсем уж обидно. – Ты – переводчик? Не смешите мои тапочки. Ты вообще никто. Тебя просто нет. Есть инженер Стацинский, а переводчика Стацинского нет и не было никогда. Все твои работы – самопальные переводы, которые видало полтора землекопа. Хорошие работы, да. Но ситуация от этого не меняется. Ибо в нашем благословенном государстве переводчик без лицензии – это все равно что пиратский софт. В этом смысле они мало от писателей отличаются. Так скажи мне, ради бога, с какой радости вдруг приглашать тебя на это пафосное сборище?


АПД.

еще кусочик

-- Ой, так тут же рядышком совсем, не волнуйтеся вы так, мессир. Сейчас за угол, пройдете еще квартал, потом увидите подворотню такую, еще все стены исписаны поганцами этими, шпаной… Ну вот, в подворотню, потом через бульвар, ну как бульвар… честно говоря, пустырь один, но там адрес висит, написано – бульвар, так что не заблудитесь. Там еще скульптуры такие странные. Вот бульваром этим пройдете, потом опять в подворотню – и как раз на улице Юмашева и окажетесь. Понятно?
-- Понятно, -- сказал Феличе, на самом деле не запомнивший из этой путаной речи ни единого слова.
Подворотня, бульвар, скульптуры… Сорэн посмотрел вслед спешащей по улице вниз словоохотливой тетушке, которая только что объясняла ему дорогу, и подумал, что больше всего хочет оказаться сейчас на террасе собственного дома, и чтобы Нехама принесла ему чай со льдом в высоком стеклянном стакане. И чтобы с лимоном и мятой, и льда целую гору…
На Государынином спуске цвели каштаны. Тротуары были засыпаны бело-розовыми лепестками, свечки цветов отражались в витринах магазинов и рестораций, плыли в потоках воды, качались у берегов оставшихся после недавнего дождя луж. Сумасшедшее торжество жизни. И солнце жарит с небес, как будто не конец апреля, а самая маковка лета.
На углу у разносчицы Феличе купил бутылку кваса, откупорил, фонтаном хлынула рыжая, с запахом кислого хлеба, пена – он едва успел вытянуть руку, чтобы не пролилось на брюки. Хорош бы он был – в белых штанах, заляпанных квасом.
Вчера дома он внимательно изучил карту Эйле. Можно сказать, излазил всю – вдоль и поперек. И потом посмотрел еще в сети. Улицы Юмашева не было в этом городе никогда.
Собственно, это Феликс Сорэн знал и без всяких справочников. Как-никак, он в этом городе родился и прожил… сколько лет? а теперь уже и не вспомнит никто, да и не имеет это никакого значения.
Юридического дома "Ратцингер, Штальмайер и дочери" не было тоже. И принадлежащей им переводческой конторы "Синий кот". Фикция, мираж.
Но письмо, адресованное мессиру Стацинскому, он держал своими руками. И читал. На конверте, кстати, был как раз этот самый синий кот и нарисован. Такая небольшая акварелька – толстый синий котяра на травке, с комичной и одновременно печальной мордой, и рядом бродит ворона, тоже смешная, упитанная такая, как из детских книжек.
Он тогда решил, что это такой признак хорошего тона. Штучная работа – что-то вроде знака уважения мессирам авторам и переводчикам.
Ага, прямо щас, как любит говорить Нехама, когда он допекает ее окончательно какими-нибудь нелепыми просьбами.