[jaetoneja]

Карна – а – Суннивэ


И вот мне приснилось,
Что сердце мое не болит…


- 1 -

В год, предшествующий Исходу, воинство владетеля Рисаля вошло в приделы Джайна.
Горек и страшен был путь их, и они были неостановимы, как вырвавшаяся из горного ущелья река. И плыли они черно-синим ураганом; черным от доспехов хартумской стали, копьев, мечей и стрел, и синим — от штандартов и стягов рисальского князя, что реяли над белоснежными перьями их бунчуков.
Кони глотали широкий цветущий простор, но лишь пепел оставался позади воинства. Был жнивень, и зерно текло из колосьев на землю, оттого что некому было жать. И вспышки частых зарниц бередили непроглядную темень ночей, а солнце по утрам вставало в багрянце, как будто бы не хотело видеть дорог этой земли.
Солнце забыло, давным-давно запамятовало, как цветут здесь сады и как по осени засыпают в золотом убранстве, и паучков на серебряных нитках в горьков воздухе тоже поглотила ненасытная память. Так же легко, как вобрала она в себя глухой стук опадающих яблок, поскрипывание прялок и колыбелей, и еще многое иное.
Эта земля долго не ведала мира. Распря, старая, как мир, овладела ею, взяла ее обманом и хитростью, и бесследно сгинул в водовороте последний император Джайна. Он оставил после себя скверное наследство, потому что только безумец мог бы назвать добрым его – поруганную, истекающую кровью землю. И смута поглотила его.
И тогда пришел он. Тот, кого, еще не ведая, почитали едва ли не богом. Только от того, что он желал мира этому краю. Он был чужак, пришлец, ему безразличны были старые распри. Он победил и желал жить здесь в покое и мире. Но мир нельзя принести на остриях копий.
Рисальский владетель взял страну, как берет пленных женщин пьяная солдатня на улицах ею же сожженных городов.
И они молчали.
И неостановимо текло черно-синее воинство, и горе было тому, кто не поспевал уйти с их дороги. И раскаялись те, кто пытался противостоять им.
И отчаялись покорные.
Воронье реяло над ними днем, а ночью небо разрывали острые крылья нетопырей, и воздух пах гарью, к которой примешивался сладковатый неотвязных запах тления.
И они молчали. И склонились перед ним, признавая его победу.
Он победил, а они забыли, что победители обычно бывают жестоки.


- 2 -

Были белыми шатры его, белыми и золотыми, и синими, как выброшенные на берег моря раковины. И кони бродили вокруг в седой серебристой полыни, белые кони с длинными гривами. Воинство князя было огромно, и белый огонь метали их стрелы, и алым горели рубины, а зеленым – смарагды на чеканных их щитах. Но не страшны были сами по себе воины, ибо были они всего лишь послушной игрушкой в чужих руках; страшен был князь Рисальский, потому что истина была открыта ему и путь его лежал перед ним.
То исчезал он, то появлялся вновь, и порою, пеший, был быстрее всадников в седлах. Видевшие его говорили, будто и не человек он вовсе, потому что не дано людям такой силы и такой власти. И страшились его, потому что видели: не отступится он, ибо цель его – перед ним.
И так он пришел в Истанг – стольный город этой земли.
Нрав его был непостоянен, как месяц вьюжень, когда то потечет со стрех, а то ударит жестокий зазимок. Лицо его обветрело в походе, а глаза его были сини и длинны. Но даже когда смотрел он с усмешкой, взгляд оставался серьезным, точно прятал в себе нечто, до чего не должно быть заботы другим.
И имя ему было – Бернард.


- 3 -

Он не желал ее, но, победитель, вынужден был покориться чужому обычаю. И ее отдали ему, как часть виры, точно меру золота или чистокровного скакуна. Она была нежеланна ему, и он содрогнулся только при одной мысли об этом. Но он был мужчиной и воином, и он подчинился.
Имя ей было Дребуле. Нездешнее, непонятное, чужое имя, и вся она была чужой и нездешней, сероглазая дочь балтки и беглого меройского раба – так ему сказали о ней. Она была маленькой и слабой в свои шестнадцать зим, лебедь-подросток с высокоскулым матово-бледным лицом. И когда Бернард взглянул на нее от порога, то устыдился того, чего еще не содеял, и отступил назад. Но натолкнулся спиной на запертую дверь, и это разозлило его.
Он сказал:
— Вот, я пришел. Знаешь ли ты, зачем?
— Знаю, господине, — отвечала она, и вздрогнули края маленького розового рта. Ее оскорбляло и пугало то, что должно было случиться между ними, но удел рабов – повиноваться, и она опустила глаза.
Покой был светел, и солнце дробилось в цветных стеклах окон, и квадратами лежало на полу. Квадраты были смарагдовыми, алыми, золотыми, и разноцветные блики пятнали одежды Дребуле. Она стояла, опустив вдоль тела тонкие руки, и ждала. И медлил Бернард.
Беспокойно, в удивлении приподняв брови, оглядывал он покой, в котором не было ничего, кроме огромной серебряной купели с водой и кувшинов, и еще расстеленных у дальней стены гвинеддских ковров, и рысьих шкур поверх их, и узкого короткого ножа рядом с золотою хрустальной чашей на низком столике.
— Я не нужна тебе, господин, — сказала Дребуле тихо, втайне надеясь, что от отступится, и нежданно для себя самой страшась этого.
— Не нужна, — согласился Бернард. – Это правда.
И по его голосу она поняла, что надежды нет.
Он подошел к ней и, разведя в стороны руки, несильно рванул ворот ее платья. Оно было белым, затканным серебром, и застежки у ворота и по рукавам – мелкий речной жемчуг. Жемчужины с коротким стуком раскатились по мозаичному полу, и платье опало вниз, открывая другое, ясно-зеленое, на шнуровке, которую Бернард вспорол ножом.
Дребуле молчала и вздрагивала, чувствуя на себе горячую тяжесть чужих ладоней, и когда она поднимала на Бернарда глаза, ей делалось тревожно и радостно, и она не видела ни муки в его глазах, ни жестко сдвинутых губ.
Потом он снял с нее две камизы – полотняную и шелковую – и отступил, оглядывая Дребуле всю, от опущенной низко головы до утопленных в ворохе тканей маленьких загорелых ног.
Она была ребенком – с узкими плечами и худой спиной с острыми выступами лопаток, — и прикрывала ладонями маленькие груди. Но кожа ее светилась матовой белизной, как погруженный в молоко опал, и волосы темными струями сбегали по нагим плечам. И понял с удивлением владетель Рисальский, что она желанна ему.
Дребуле переступила сброшенные одежды, и Бернард поднял ее на руки. Она со вздохом закрула глаза, отдаваясь чужой воле, и в эти мгновения ей было все равно, что это он пришел на ее землю с огнем и мечом, и что она отдана ему, как рабыня и даже хуже, и все, что он сделает с нею, сделано будет не ради нее самой и не по желанию или прихоти князя, но по велению древних обычаев.
Она не помнила ничего. она была только женщиной, и сейчас участь эта была сладостна ей.
Все еще держа Дребуле на руках, Бернард погрузил ее в купель. Вода была холодна, а руки Бернарда горячи, и капли стекали по белой коже, и Дребуле тихо смеялась. Потом она открыла глаза и близко, прямо перед собой, увидела лицо рисальского князя.
— Мне страшно, — сказала она.
Бернард не ответил, и руки его продолжали свое дело. Он плескал воду на плечи Дребуле – пригоршню за пригоршней. Плечи, прорастающие крылья лопаток, слабая грудь и невозможно белые бедра.
И глаза его были над ней, как звезды, и руки жестки, и тогда поняла Дребуле, что он помнит о том, кто она и кто он. Помнит и не позабудет никогда, даже если мир перестанет существовать.
Бернард отнес ее на ковры и опустил лицом вниз. Шкуры были прохладны и щекотали ей мокрую кожу.
Он был нетерпелив и беспощаден, словно уже успел опомниться от наваждения, и руки его были безжалостны – и рукоять меча, и тело женщины они ласкали равно. Дребуле было больно, но она смеялась.
Он взял ее, как берут солнце, но она не почувствовала ничего, только унижение, потому что непонятная нежность его была назначена не ей, потому что в эти минуты она была всего лишь похожей на кого-то, кого не знала и никогда не видела, но кого князь рисальский не хотел и не мог забыть.
И ей было горько, и она плакала.
Молча, не глядя ей в лицо, Бернард встал, и лицо его было темно.
— Больше мы не встретимся, — сказал он, и Дребуле услышала облегчение в его голосе. Она сидела и смотрела на испятнанные кровью шкуры и чувствовала, как прохладна эта кровь на ее бедрах.
И ей было обидно и больно. Она была всего лишь песчинкой на его дороге и травой под копытами его коня, но в нынешней гордыне своей и горечи желала большего.
И глаза его были над нею, как звезды.
— Положи меня, как печать, на сердце твое, ибо сильна, как смерть, любовь; стрелы ее – стрелы огненные.
Брови князя изогнулись. Он насмехался.
— Любовь, — сказал он, кривя бледные губы, и повторил, смеясь: — Любовь. Ты родишь теперь сына, и его отдадут жрецам. Мне он ненадобен, как и ты.
Она поднесла близко к глазам свою ладонь, испачканную кровью. Кровь была алой, как рябина у храмовых стен, и рисальскому владетелю не было до этого никакого дела.
И сказала Дребуле:
— У тебя не будет сына. Я отниму его у тебя.
Он засмеялся в ответ и, сняв с руки кольцо со смарагдом, отдал его Дребуле со словами:
— Когда жрецы придут к тебе за ребенком, покажи это им, тогда они поверят.
Дребуле же покачала головой и сказала:
— Не будет по-твоему.
— Не ты ли мне помешаешь? Мотылек…
Он взялся за дверную скобу, но зачем-то помедлил. Дребуле с коротким вскриком вскочила и засмеялась во весь рот, хотя и болело ей, и плакать было впору.
— Ты ошибся, рисальский князь! Ты думал, что взял девчонку, рабыню?!
— Кто же ты, мотылек? – насмешливо спросил он. И услышал ответ:
— Я – Суннивэ.


- 4 -

Был месяц серпень, месяц угасания трав, задумчивый и непостоянный. И листва умирала медленно и торжественно, устилая землю охром, золотом и багрянцем. И паутинки летели в прозрачном небе, и воздух был напитан горьким запахом увядания.
В этот месяц навье воинство впервые за тысячелетия вновь стало тревожить приделы Джайна.
Они приходили дважды в дневной оборот солнца: на рассветных сумерках и на закатных – и оставались до полудня или до полуночи. И те, кто видел их, говорили, что ничтожен рядом с ними князь Рисаля и Джайна, и видевших становилось день ото дня больше, но немногие возвращались назад к живым. И говорили еще, что ведет сумрачных воинов дева, дева на бледном коне, облитая золотом доспехов.
И росло серое воинство, потому что родилось оно из крови и распри, набрало сил во лжи и крови, и теперь мстило живым и ненавидело их.
Она отреклась от первого имени и утратила второе, и нарекли ее Карна, и прозвание дали – Суннивэ, что на языке Джайна значит «песнь клинка», и было ей семнадцать весен. Слаба она была на вид и ничтожна, и, пешая, следовала впереди своего воинства, завернувшись в серый грубый плащ, под которым прятались золотые доспехи. А когда она уставала, ей подводили коня, и в седле сиделе она прочно, как мужчина, и меч ее был легким и тонким, но разил без промаха.
Ее кожа утратила матовую белизну и сделалась смуглой. Потемнели глаза и обветрились скулы, а волосы больше не пахли лавандой и розой – теперь они пахли полынью, ветром и гарью походных костров.


- 5 -

Море было зеленое, и золотое, и померанцевое. Солнце лежало на глади его слепящими бликами, и темные пятна медуз колыхались в прозрачной глубине и шевелили щупальцами. Был час полудня, равновесие между приливом и отливом, и мелкие волны в прибое забавлялись выброшенной на берег добычей. Тут были бурые и зеленые обрывки водорослей и куски гниющего дерева, и еще раковины рогатые и гладкие, молочно-розовые внутри, и кобальтовые, и цвета темного опала. И маленькие алые крабы ползали в песке, дрались за свои неведомые сокровища и смешно щелкали клешнями.
Девочка шла берегом моря, и волны лизали босые ее ступни, и кровяной след тянулся за нею, оттого что берег был усеян осколками раковин. Но девочка не замечала боли. В ладонях ее, которые она держала близко у глаз, было несколько багряных сердоликов и мелкая россыпь янтарных обломков. Камни были мокры и блестели на солнце. И ветер играл льняными волосами девочки и зеленой косынкой, и цветом шелк был как волна.
Сосны с черной иглицей, не страшась песка, близко подступали к воде, и девочка жалела их. Был зной, и деревьям хотелось напиться, и не ведали они, что вода солона.
Девочка села у воды на замшелый валун и спустила вниз ноги, так, что волны могли касаться ступней, и разложив перед собой на обтянутых подолом платья коленях камни, разглядывала их.
Так нашел ее Бернард.
Он остановил коня и смотрел на нее, и она, ощутив на себе его взгляд, повернула голову. Испуг и радость были на лице ее, и глядела она на него жадно. Тогда Бернард поманил ее рукой.
Она подошла и встала у стремени, и солнце слепило ей глаза, и она заслонила лицо краем косынки.
И сказал Бернард тихо:
— Вот, нашел я тебя, хотя думал, что не увижу больше.
— Ты не рад мне, князь? – спросила она.
Бернард промолчал, только шевельнулись в улыбке губы. И сказала девочка:
— По твоим следам я пришла, владетель. Больно мне в Рисале и пусто.
— Тебя убьют здесь.
— Печали твои напрасны, — она выпустила из пальцев край косынки и подняла голову. Зеленый шелк трепетал на ветру, и так же зелены были глаза ее, а губы улыбались и были, как цветок. – О жене должно печалиться, о рабыне же сердце болеть не может.
— Что еще скажешь мне ты?
— А что ты желал бы знать?
Тень ее лежала на горячем песке, длинная и тонкая, как ручей. И ощущал Бернард неясную тревогу, и сжимало ему горло.
… Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы их – стрелы огненные.
Она протянула князю рапан, бугристый и серо-зеленый снаружи и перламутрово-рыжий изнутри, и море шумело в нем. Бернард наклонился с седла и взял раковину, и пальцы их соприкоснулись.
И спросила Сарха, не пряча больше глаз, лишь прикрывая косынкой грудь:
— Если позову я, придешь? Или назвать тебя трусом сразу?
И Бернард ответил:
— Приду.
И смотрел на нее, как на равную, как на самую желаннейшую из женщин, будто бы уже в мыслях был с нею. Покраснев, Сарха закусила губу.
Море шумело и билось о берег.


- 6 -

Сплошною серой стеной висел дождь над миром, и, оживая, горько пахли травы. И земля жадно впитывала в себя драгоценную влагу и напилась, и не могла принять больше, и вода текла по черной блестящей почве.
Вишенный сок полнил чашу, и ягоды были в нем, и разрезанная половина граната лежала рядом на блюде, сахарно белели в алом мелкие косточки, и рубиновый сок вытекал на черной серебро.
Губы Сархи были кислы от вишен и алы, почти черны, а глаза задумчиво серьезны. Ими, цветом подобными мокрой зелени леса, смотрела она в пелену дождя. И сознание собственной силы печатью лежало на лице ее, но не доставляло радости.
И багряные сердолики спали на ее коленях, запах моря источали они и были как вишенные косточки.
Закусив губу, Сарха закрыла глаза. И лицо Бернарда оказалось перед нею, и победными стягами реяли по ветру его волосы, и глаза сияли над ней, как звезды.
… И знамя его надо мною – любовь.
Вишенный сок полнил чашу. И сладко было его пролить.
Точно раскрытый цветок, точно вынутое из груди сердце, держала девочка на ладонях разрезанный надвое гранат, и странно было лицо ее.
И знамя его надо мною.


- 7 -

И она позвала.
На холме стояли они под закатным небом. И белые кони паслись внизу, и белые шатры вдалеке были как белые валуны в траве, и ветер гнал по ковылю серебристые волны. Горько пахла степная полынь, горькая пыль была на губах.
Холм возносил их к небу, возвышаясь среди трав, подобно короне, и как море, колыхалась вокруг степь.
И промолвил Бернард:
— Я пришел.
И Сарха отбросила белый плащ свой, ныне розовый, как внутренность рапана, и он вился по ветру.
В зелени и серебре предстала она перед ним, в затканном серебряными травами смарагдовом платье, и оно шелестело от ветра и плескало, как морская волна. Отшатнулся Бернард, потому что стыдом обожгла его память, стыдом о прежней его гордыне и еще о многом, о чем невозможно было забыть. Тогда Сарха протянула руку и пальцами, тонкими, как яблоневые лепестки, коснулась щеки его и волос.
И бледно было лицо владетеля, а девочка улыбалась.
В зелени стояла она перед ним и голосом тихим, как шептание трав, молвила:
— Не уходи.
И привстав на носки, целовала его там, где сходятся брови, и сказала ему:
— Ты мой. Никому не встать между нами.
Или степь, цветущая вокруг, станет пепелищем.
И земля перестанет родить.
И иссякнут реки ее и воды ее.
И шагнул к ней Бернард и обнял ее, и целовал в смеющийся алый рот, и не помнил ни стыда, ни горечи, ни печали.
После он обнажил ее.
Зелень осыпалась на землю, волнами ложась вокруг ног Сархи, серебро зарукавий и шейной гривны звенело торжествующе и глухо.
Отступив шаг, смотрел на нее Бернард, и мука была на его лице. А Сарха улыбалась. И, опустившись перед ним на колени, целовала руки его, и колени, и бедра, и гладила лицо его, когда он склонился над ней. И тело ее было как пена и как золотой апрельский рассвет.
Потом Бернард взял ее.
В неуемной радости она принимала его, и обоим им было больно.
После Бернард седлал коня, а Сарха сидела на плаще и глядела на него, улыбаясь, хотя тело ее и болело и разум мерк от усталости.
И сказала она:
— Сына рожу тебе, владетель. Что ответишь на это?
Подняв ее в седло, княжий обруч надвинул ей на лоб владетель рисальский.
— Иного ответа нет у меня для тебя, а хорош ли этот – не знаю.
Сарха промолчала и, выпростав из-под плаща руку, поправила обруч, ибо велик он был для нее и мешал глядеть.
— Люди осудят тебя, — сказала она. – Я рабыня. И позор мой ляжет на твои плечи.
Степь звенела под копытами, и окрашенные в багрянец закатом травы ходили под ветром, и воздух пах кострами и степь волновалась, как море.


- 8 -

Перламутровым изнутри, как раковина, был шатер ее, а снаружи – молочно-розовым, и синие перья невиданных джайнатских птиц венчали его и реяли по ветру. Шатер стоял в стороне от прочих – таково было желание Карны — и его окружали высокие, в человеческий рост, кусты серой полыни.
Карна лежала на подушках, нагая под шкурами, и ей было знобко. Она отослала прислужниц, но так и не смогла уснуть. Лицо Бернарда плыло под веками, и глаза его были как звезды. И она ненавидела его и желала одновременно.
Недвижимо лежала владетельница а-Суннивэ, долго, до тех пор, пока не заныла спина. Тогда она повернулась на бок и вздохнула. Шкуры под ней были мокры и холодны. Карна провела рукой по скользкому меху и взглянула на пальцы: кровь была на них.
И тогда она ощутила прилив радости, огромный, как штормовая волна. Рисальский князь проиграл, она не родит ему дитя, и теперь можно открыться. Пускай ее отыщут джайнатские жрецы, пусть придут в ужас, пускай принудят князя, потому что нельзя допустить, чтобы проклятие медленной смерти пришло на эту землю. Что они могут найти и другую рабыню – об этом Карна не думала.
Она села, упираясь руками в поджатые под себя колени и, подняв высоко голову, смотрела, как струится солнечный свет сквозь тонкий шелковый купол шатра, и в глазах у нее мутилось. И еще часто, заполошно, как пойманная птица, толкалось в груди сердце, и болело и жгло.
И тогда поняла Карна, что пятна эти на шкурах – не обычные женские крови, и солнце погасло над ней.


- 9 -

Гонец остановил коня и, спешившись, упал лицом в дорожную пыль. Его подняли и дали напиться. Разведенное водой вино было терпким, настоянным на девяти травяных медах, и обожгло гонцу горло. Он закашлялся, но снова припал к деревянной братине, жадно пил. Капли срывались с подбородка и мутными шариками свертывались в пыли.
— Говори, — велел Бернард, владетель Риссаля и Джайна.
— Владычица Карна прислала меня. Вот грамота, господин.
— Карна? – переспросил Бернард. Имя ничего не сказало ему.
— Дребуле имя ей, княже, Дребуле, но она отреклась от него. Карна-а-Суннивэ зовут ее люди.
— Прочти, — кивнул Бернард на упрятанную в деревянный футляр хартию. – Но если можешь быть краток, то постарайся. С чем прислала тебя твоя госпожа?
— Она в тягости, владетель.
Бернард кивнул, и брови его сошлись к переносице, не понять было, рад он этой вести или, напротив, опечален.
— Это благо, — наконец сказал он. – Ступай к кострам, тебя накормят.
— Что ответить мне госпоже моей, когда она спросит?
— Ответь, что прощение мое носит она под сердцем своим.
С этими словами риссальский князь повернулся и пошел к шатрам, и жухлая вресеньская трава хлестала его по сапогам. И гонец увидел, что там, у присыпанного пеплом кострища, стоит юная женщина с прикрытыми черно-золотым покрывалом льняными волосами и, улыбаясь, машет владетелю рукой. И глаза ее зелены и глубоки, как вздувшиеся половодьем реки Джайна. Но гонец не знал, кто она, и ничего не сказал владычице а-Суннивэ, когда вернулся.
Только волю князя передал он ей, и она смеялась и слушала его, не открывая глаз, потому что было ей худо.
Она не желала этого ребенка, и он словно понимал это, мстя дурнотой, слабостью и кровями, которые никак не унимались.
— Так он прощает меня, — выговорила Карна черными губами и отвернула лицо, чтобы не видеть кольца Бернарда на своей руке. Она никогда не забывала о том, что его носит, потому что было оно тяжело и заставляло отекать пальцы.— А знает ли он, что мне не нужно его прощения?!
Через неделю болезнь и дурнота оставили ее, и прекратились крови, и владычица а-Суннивэ смогла сесть в седло.
Никто не знал, куда лежит ее путь, но теперь воинство ее было подобно урагану. И бесновался он, и земля лежала в ямах нагая, и ветер играл прахом ее.
Карна искала встречи с князем рисальским и нашла ее.


- 10 -

Они встретились на исходе вресня, в один из тех дней, когда солнце просвечивает воздух до дна, как ручей, и играет золотом на покрове земли. Суннивэ была одна, без своих воинов, потому что давно миновал рассвет, и день стоял в зените.
Они встретились на лиловом от вереска холме, и вокруг, внизу, был прозрачный осенний лес, слышно было, как с шорохом опадают листы и шепчутся травы. Воздух был холоден и горек, и вереск пах смолисто и терпко, Карна пила этот запах, как дорогое вино.
— Мир тебе, князь Рисаля и Джайна, — сказала она Бернарду, как равная. – Долго я искала тебя и вот нашла. Не думала я, что владетель стольких земель будет прятаться от женещины. Но – мир тебе.
Бернард смотрел на нее сверху вниз, потому что Карна едва доставала ему до плеча.
— Как странен свет, — проговорил он с мягкой улыбкой. – Вот, мира желает мне Навья Дева. Что тебе нужно, женщина?
— Ты послал мне свое прощение, князь. Я возвращаю тебе то, в чем нет у меня нужды.
Она распахнула серый плащ воина, и Бернард увидел закованное в золотые доспехи узкое и гибкое ее тело. Золото сияло нестерпимо и бесстыдно, и ноги владетельницы были длинны, как реки Джайна, а глаза черны, как беззвездные ночи. И Карна улыбалась ему.
— Признай же свое поражение, князь.
Он занес руку и ударил ее по щеке, и Карна пошатнулась. Золото на ней затрепетало, как чешуя змеи. Карна подняла руку и тыльной стороной ладони отерла сочащийся кровью рот.
— Что тебе нужно от меня? – спросил Бернард.
— Ты, — сказала она и посмотрела ему в лицо. Оно было бледно, и глаза проступали на нем синими провалами. И тогда Карна вспомнила, как эти глаза сияли над ней тогда, давно, когда она была глупой девочкой Дребуле.
Колени ее подогнулись, и она упала к ногам рисальского князя, и уткнулась лицом в носки его пыльных сапог, а руками обвила его колени. Она знала сейчас, что Бернард не один перед нею: там, в низине, стоит его воинство, и сквозь прозрачные кроны дерев им виден ее позор. Но она не думала об этом.
Бернард наклонился над ней.
— Встань, владетельная.
— Я хочу слышать твой ответ.
— Ты его знаешь.
— Господин! – она подняла к нему слепое от слез лицо. – Вот я лежу прахом у ног твоих, как безродная. И тебе не довольно стыда моего? Как еще я должна себя унизить, чтобы ты ко мне снизошел?
— Напрасны старания твои, женщина, — сказал он.
— Посмотри на меня, князь Рисаля и Джайна! – Она поднялась и рванула застежку кирасы на груди. Золото сыпалось и сыпалось на сброшенный прежде плащ.
Владычица Карна-а-Суннивэ стояла перед Бернардом нагая и бесстыдно улыбалась ему.
— Посмотри на меня, если ты мужчина. И тогда скажи, что ты не хочешь меня!
Бернард ничего не ответил, только подал ей свой плащ.
— Запахнись, владетельная. Воины смотрят на тебя.
И она опустила глаза, поняв, что ничего не добьется.
И сказала ему:
— Я буду ждать тебя, господин. Одну луну и еще три дня. И горе этой земле, если ты не придешь.
— Что же ты сделаешь тогда?
— Ты увидишь, — ответила она. – Увидишь и содрогнешься.
Горький ветер ударил князю в лицо, а когда порыв улегся, никого не было перед ним. Навья Дева исчезла.
И целую луну воины ее не тревожили земель Джайна, но ждала она, поставив шатры свои над морем, и штормило оно, и ночи были темны и беспокойны.
Но он не приехал.
И гневалась Навья Дева, и безысходен и страшен был гнев ее, но ожидание все еще длилось. Вино пахло пеплом, и кровь была в молоке, и даже сон не приносил ей облегчения.
Но три дня еще оставалось до назначенного срока.


- 11 -

Молочно-белым, как внутренность рапана, был снаружи ее шатер, а изнутри – синим и грозовым, потому что ночная тьма клубилась под пологом, не желая исчезнуть, покорившись ясному дню. Нагая лежала под шкурами Навья Дева. Лежала и ждала, и странные сны приходили к ней, усаживались у изголовья, нашептывали дурное и сладкое, заставляя грезить и плакать во сне.
Сны были неотвратимы, будто древние старухи, и такой же старухой представала она перед собственным взором в этих видениях. Со сморщенным, будто найденное по весне залежалое яблоко, лицом, обвисшими грудями и ввалившимся ртом, с погасшими глазами. Но всякий раз видела она рядом с собой в этих снах то юного мальчика, то прекрасного воина – никого, подобного ему, не было в ее воинстве, и там, в этих снах, знала Карна-а-Суннивэ, кто он.
Сына рожу тебе, владетель, думала она, качаясь на волнах сна, и будет он подобен тебе, руки его будут сильны и надежны, рот смешлив, горячо сердце, и глаза его будут сиять надо мной, как звезды, и он станет любить меня любой – юной девой или черной старицей.
Первый шаг его будет первым шагом твоим ко мне, первый меткий выстрел ранит мою душу так же остро, как твои стрелы, первый его поцелуй разобьет мне сердце и сделает навеки счастливой, потому что я буду ему – мать, и скольких дев ни любил бы он, все равно он был и останется моим, и я присвою тебя, князь рисальский, желаешь ты этого или нет.
На закате проснулась дева Суннивэ, когда ущербный месяц уже всходил серебряной ладьей над степными ковылями, и поняла, что пусто ложе рядом с ней. Что миновали три дня, три обещанных дня, и Бернард, владетель Рисаля и Джайна, не пришел.
И пусто лоно ее и ложе ее, и до скончания века будет так.
И гневалась дева Суннивэ, и велик был гнев ее, и черно лице ее, и страшились воины подходить к шатру, и некому было помочь ей и утешить ее.
А после ясное утро взошло над землей.


- 12 -

Волны накатывали на берег, медленные от зноя, накатывали и возвращались назад, оставляя после себя кружевные полосы пены.
Девочка шла берегом моря, и волны лизали босые ее ступни. Ветер играл льняными волосами идущей и ее зеленой косынкой, и цветом шелк был как волна. Тяжелый княжий венец прижимал к вискам летящий по ветру шелк. Девочка шла и из-под ладони глядела на искрящуюся от солнца гладь воды. Море было зеленое, и золотое, и померанцевое, и темные пятна медуз колыхались в прозрачной глубине и шевелили щупальцами.
Так шла она, думая о своем и улыбаясь, и не видела, как приближаются ей навстречу скачущие от песчаных обрывов, поросших разлапистыми соснами, всадники, и синие перья джайнатских птиц реют на их копьях и шлемах, и Навья Дева скачет впереди воинов своих, завернувшись в грубый серый плащ.
Они встретились в час полудня, в шаткий миг равновесия между приливом и отливом. И смотрела Навья Дева с высоты седла на ту, которая разбила ей сердце.
— Не стану желать тебе мира, безродная, — сказала она, кривя обветренные губы.
Без страха смотрела на нее Сарха – снизу вверх, прислоняя ладонью глаза. Спокойным было лицо ее, как морская гладь под солнцем. Княжий венец рассыпал серебряные искры.
— Я не безродная, — сказала она, — И ты это знаешь. Что нужно тебе, Навья Дева, здесь, на этой земле? Что нужно тебе от меня?
— Хочу я увидеть, что есть в тебе такого, чего нет у меня.
— Смотри, — Сарха улыбнулась.
Легка была ее улыбка, а взгляд безмятежен и ясен, как будто бы весь мир лежал у нее в ладонях и тихо вздыхал от счастья.
И поняла тогда дева Суннивэ, что не получит ответа, потому что спрятан он в чужом сердце, и нет у нее ключей к нему. И еще поняла она, что не встать ей между этими двумя, как бы страстно она этого не желала.
Ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность; стрелы их – стрелы огненные.
Бледная, как утренний осенний туман, высилась в седле Навья Дева, и ветер играл серым ее плащом, открывая золото доспехов, и смотрела на нее Сарха, и улыбка медленно таяла на ее лице.
И сказала тогда дева Суннивэ:
— Не постичь мне твоей тайны, ты, безродная, укравшая у меня счастье всей жизни, не понять различия между мной и тобой. Потому что я – только слабая женщина, такая же, как и ты. Но здесь достаточно мужчин, и они смогут найти ответ.
Сказав же это, повернула коня и поскакала прочь, поняв вдруг, что не под силу ей будет смотреть на чужой позор и чужую кровь, отворенную ее словом.


- 13 -

Море было зеленое, и золотое, и померанцевое, и темные пятна медуз колыхались в прозрачной глубине и шевелили щупальцами.
Девочка шла берегом моря, и волны лизали босые ее ступни, и кровавый след тянулся за ней и исчезал, смываемый волнами. Море шумело и билось о берег, море лизало ноги идущей.
Потом иссякли силы ее, и она упала на песок, и был он красным, и не мог впитывать кровь.
Так нашел ее Бернард.
И спешившись, держал ее на руках и баюкал, как дитя, и плакал над ней, не стыдясь своих слез.
— Не смотри на меня, — не открывая глаз, сказала ему Сарха. – Не смотри на меня, я грязная.
— Нет на тебе позора, — ответил он, и черны были глаза его. – Но тот, кто сделал это, ответит.
Сарха же покачала головой, услышав эти слова, и сказала едва слышно:
— Что родилось и взошло в крови и смерти, в крови и смерти будет пребывать вовеки. Она и без того несчастна, господин мой. Пожалей ее – хотя бы так.
И плакал Бернард, слушая ее, потому что жить ей оставалось — минуты, и не было как помочь ей. Только держать в руках, укачивая, будто дитя перед долгим сном.
Море шумело и билось о берег.
Серебряная ладья месяца поднималась из волн, и звезда сияла над ней, будто сигнальный огонь на корабельной мачте.
А потом золотая дорожка протянулась по уснувшим волнам, и сияла она и слепила глаза, и казалось, нет под нею морской бездны.
Так взошел Бернард на эту лунную дорогу, и до самого рассвета шел по ней, не ощущая глубины вод под ногами, и спала Сарха, припав головой к его плечу. А когда карминовый край солнца показался над волнами, поднялись они вдвоем на лунную ладью, и расстаяла она в рассветных лучах, растворилась, будто брызги морской пены, будто слеза на лике мира.
С тех пор не видел никто их больше и не встречал никогда.
Но всякий знает, что в час, когда встает над небокраем тонкий серп месяца и звезда над ним, там, на небесной ладье, пребывают они и поныне. Всякая душа по смерти попадает туда и там остается, пока не придет ей время вернуться в мир.
А когда наступает новолуние, и темна и пуста небесная твердь, освещаемая лишь слабым светом далеких звезд, в эти ночи являет свой лик смертным Навья Дева, Карна-а-Суннивэ. Горьки ее глаза и сухи, как степь, целое лето не видевшая дождя. Неузнанная бродит она меж людей, заслонясь серым покрывалом, ищет среди них того, кто сумел бы утолить ее печаль. И в самую короткую летнюю ночь, когда полная луна восходит над холмами Джайна, приходит она к морю и долго сидит на берегу, запрокинув в небо покрытое серым узором лицо.
Сидит и глядит на звезды, на плывущую по небу серебряную ладью луны, и губы ее не устают повторять:
— И знамя его надо мною…


27.07. 2014 г.
Минск.