текст, много, в основное для себя кладуПолуразрушенная мраморная лестница спускалась к морю, последние ее ступени совсем скрывались в воде. Берег здесь зарос дикой акацией и сафорой, колючие смешные шарики перекатывались по камням, застревали в трещинах. Вокруг не было ни единой живой души, окна заброшенной усадьбы смотрели из виноградных зарослей черными провалами. Это место так похоже было на то, где они купались втроем, еще до войны...
Юлия разделась, затолкала между камней платье и туфли и бросилась не раздумывая в прозрачную, остро пахнущую солью и йодом глубину.
Солнце просвечивало сквозь веки, мягким жаром обнимало лицо. Юлия качалась на воде, раскинув руки, — поплавок, сосновая щепка, несомая по течению. Ничто вокруг не могло иметь никакого значения... лицо Марта надвинулось из багрово-золотой тьмы и исчезло, смытое соленой волной.
Она подумала, что теперь вряд ли сможет его отыскать... но и эта мысль не огорчила, показалась пустячной, отлетела прочь, как давешний шарик сафоры.
Как можно на что-то рассчитывать, когда вокруг только смерть, и невозможно наверняка знать, где правые и где виноватые, и за что идет эта чужая непонятная война. Все перемешано, и живые, и мертвые, и когда Март начинает думать об этом, у него становится такое лицо, что хочется немедленно пойти и удавиться. Впрочем, теперь-то ему, наверное, все равно, точно так же, как и ей, вся разница только в том, что она еще почему-то жива, а Март... даже тут ей не осталось надежды.
Об Анджее она совсем не думала в эти минуты, и это равнодушие нисколько не пугало, не отягчало совесть. Анджей… то есть Гивойтос, конечно… сумеет позаботиться о себе сам.
В дешевой лавчонке Юлия купила льняную с оборками юбку и такую же рубаху, только расшитую синими цветами, а на оставшиеся деньги наняла пролетку, задумчиво улыбнувшись при мысли, что поступает в точности как Март, спасший ее бог весть когда от настырных агентов, пытавшихся заманить ее сниматься в какой-то второсортной комедии.
Сколько раз еще она, совершая какой-нибудь самый невинный поступок, оглянется и замрет с мыслью о том, что думает, как он, поступает, как он… Сколько еще будет мерить свою жизнь его меркой? И почему?! Если отбросить все те дни, когда они не были вместе, получается, что их знакомство длится чуть менее суток, и если быть честной, ничто их не связывает, кроме общего страха быть убитыми, и нескольких поцелуев, о которых он, скорее всего, и думать забыл. А она ведет себя как романтичная девица, и все те кошмары, которые она пережила за последний месяц, ничему ее не научили. Не испугали, если быть уж совсем точной.
Интересно, если на свете есть Бог и они все-таки встретятся, что она будет делать, когда он даже не взглянет в ее сторону? И как поступит, окажись, что он имеет к Райгарду самое непосредственное отношение? А такое очень даже может быть, иначе он рассказал бы ей о себе хоть что-нибудь...
Лучше она подумает о чем-то другом. К примеру, о том, есть ли в этом городе театр. Хотя, даже если и есть, положения ее это не поправит. У нее ни денег, ни документов, ничего, кроме собственного лица, с которым она может только пойти и утопиться — или добровольно сдаться с полицию.
… «Молодой полностью состоявшийся мужчина будет рад знакомству для серьезных отношений и брака с романтического склада особой, возраст коей, а также комплекция и наличие детей от предыдущих браков значения не имеют. Обращаться на Старый Рынок, в павильон «Пиво-воды», а там любой укажет. Забыл прибавить: пишу диссертацию».
Перегнувшись через поручень пролетки, так некстати застрявшей на углу двух улиц, Юлия в полном остолбенении созерцала прилепленный к фонарному столбу кусок оберточной бумаги, заполненный аккуратными строчками. Интересно, до каких пределов может простираться глубина человеческого маразма? Или это не маразм, а что-то другое, ей не доступное?
Юлия постучала по спине извозчика:
— Поворачивайте, я передумала.
— И куда теперь прикажете?
Она прикусила губу, на мгновение задумалась, глядя, как бегут по небу белые барашки облаков.
— А Старый Рынок — это далеко?
Павильон «Пиво-воды» оказался дешевой забегаловкой, приткнувшейся на задах рыночной площади. Под брезентовым полотнищем, натянутым между двух соседних палаток, сгрудились с полдюжины столов на высоких ножках — за такими можно есть только стоя. В глубине павильона за прилавком дремала тощая, как некормленная лошадь, буфетчица, прикрыв лицо кружевной не первой свежести наколкой. Рядом с ней, потягивая из стеклянной кружки мутное пиво, пристроился странного вида мужчина. Юлия задумчиво и неспешно разглядывала потертый с чужого плеча костюм-тройку, манишку, явно надетую на голое тело, загорелые и не слишком чистые запястья, торчащие из коротких рукавов. Впрочем, из жилетного кармана свисала цепочка от часов — судя по цвету и размеру звеньев, из самоварного золота. Юлия нимало не удивилась бы, если бы обнаружилось, что часов у этого красавца отродясь не бывало, как и ботинок... ну и совести, уж заодно.
— Полностью состоявшийся мужчина — это вы? — спросила она, нимало не смущаясь изрядной доли брезгливости в собственном голосе.
Из-за пивного бокала выглянула рыжая физиономия. Боже правый, подумала Юлия, глядя в эти круглые, как пуговицы, простодушные глаза. Я сошла с ума. Это же будет избиение младенцев.
— Ну, я, — подтвердил владелец манишки и предполагаемого брегета. — А что?
— Диссертацию уже написали?
— Пока нет. А что?
— А то! Вставайте.
— Зачем? — спросил он и отхлебнул пива.
— Я выхожу за вас замуж, — объявила Юлия и отвернулась, чтобы не видеть, как стекает по столу пиво из опрокинувшегося из его рук при этих словах бокала.
Его звали Модест Цезариуш Шнып, и с документами, слава Богу, у него все было в порядке. Но когда Юлия услышала это имя, да еще в сочетании с фамилией, на несколько секунд утратила дар речи. Это что, она теперь будет пани Шнып? Когда-то давно, в самом начале ее безумной головокружительной карьеры ее познакомили с одним импрессарио. Репутация его была безупречна, услуги — дороги, но имя... Ричард Букин его звали, ни больше ни меньше. Юлия тогда представила это имя на своих афишах — и от услуг пана Букина отказалась наотрез. Тогда она еще могла выбирать...
В Ратуше города Двинаборга по случаю буднего дня и жаркой погоды было пустынно, клерки плавали по коридорам, как снулые рыбы. Пахло пылью, старой бумагой , паркетной мастикой — и скукой. Чиновница в отделе регистраций браков и рождений минуты две изучала паспорт будущего супруга панны Бердар, все никак не могла совместить в уме указанные там приметы с физиономией владельца документа. Видимо, манишка и фальшивый брегет очень ее смущали.
То, что у новобрачной, по причине военного времени, документов никаких не оказалось, ни имело, похоже, никакого значения.
— Пройдите в соседнюю дверь, — сказала она, подавая Юлии бланк заявления, — Там заполните и поставите печать. Через два дня вам выдадут новый паспорт, а тогда мы вас и зарегистрируем.
Она зевнула, прикрывая пухлой ладонью накрашенный розовой помадой рот, тем самым давая понять, что разговор окончен. Юлия хорошо знала, какими способами беседу с обитателями подобных учреждений можно продолжить... но у нее не было больше ни копейки. Она даже не представляла, где будет сегодня ночевать!
— А раньше нельзя?
— Раньше? — удивилась тетка. Видимо, такая спешка была ей в диковинку. — Раньше... можно. Только панна уверена, что поступает правильно?
— Не уверена, — призналась Юлия с улыбкой. — Но поступаю.
По лицу чиновницы пронеслась целая вереница чувств. Потом она вдруг перегнулась через стол,заговорщицки подмигнула Юлии, поманила рукой и жарко зашептала в ухо:
— Да побойтесь бога, что ж вы делаете, голубушка, лапочка! Связать себя с таким уродищем!.. Война, конечно, это да, но они ж воевать когда-нибудь перестанут, а замуж сходить — не раз плюнуть. Да его каждая собака в городе знает, это ж ведь ужас и страх господень. Давайте я вам хоть паспорт на девичью фамилию выпишу, а там, если что, лишнюю страничку вырвете — да и дело с концом, никто не заметит. Или новый оформите, все чин по чину. А фамилию мужнину можно не брать, нынче такая мода…
Это был поистине королевский подарок. Юлия даже задохнулась от перспектив, которые открывала перед нею такая бумага.
Когда-то давно, несколько лет назад, будучи в очередной раз замужем — тогда ее угораздило связаться с отставным генералом от инфантерии, столь преклонных лет, что это было просто неприлично! — и сильно опасаясь за свое будущее, Юлия открыла счет в Мариенбургском банке «Корона». Счет был открыт на фамилию мужа, однако ж под личный пароль счастливой и тогда уже вполне состоятельной супруги. За все прошедшие годы Юлия ни разу не воспользовалась этими деньгами, всякий раз говоря себе, что все невзгоды — ничто перед ужасом нищей жизни. Что пока ей везет, она не снимет со счета ни копейки. Потому что, в случае чего, второй раз безденежья она не переживет. Снова играть на сельских ярмарках — за кусок хлеба и крышу над головой, считать каждый грош, думать, как залатать расползающиеся в руках башмаки — спасибо, с нее хватит.
Учитывая проценты, набежавшие за все эти годы, на счету, должно быть, скопилась солидная сумма.
— Так что, голубушка? — поторопила чиновница. — На какое имя паспорт выписывать?
— Эва ун Дитмар, — загадочно улыбаясь, сказала Юлия.
— Убери свои грязные лапы. И запомни: коснешься меня хоть пальцем — тебе не жить. Задушу ночью или крысиного яда в пиво насыплю. Понял?
Лицо у Цезариуша сделалось как у обиженного ребенка. Юлии даже совестно стало. Человек к ней, можно сказать, со всей душой, а она ведет себя, как последняя жаба.
— Понял, — вздохнул он и спровадил в ближайшую урну сорванную тут же с клумбы розу. — А как же брачная ночь?
Юлия пожала плечами. Такая благотворительность в ее планы никак не входила. Она и вообще плоховато себе представляла, что делать дальше с новообретенным супругом.
— Через два дня, — сказала она, — я отпущу тебя на все четыре стороны. Хочешь, даже развод дам.
— Не хочу, — заявил он, скаля в наглой усмешке на удивление ровные и белые зубы. — Что я, дурак, что ли?
Двинаборгское отделение банка «Корона» помещалось в вычурном особняке с колоннами и портиком, расположенном на главной улице города. Стоя перед высоким мраморным крыльцом и с сомнением разглядывая дождевые подтеки на лицах дебелых кариатид, Юлия думала, что делать дальше. Так, раздумывая, она прошлась по улице. Зеркальное стекло в огромном окне банка с послушной издевкой отразило невзрачную, одетую в тряпье девицу с худым лицом, на котором бешеным огнем горели глаза. Чего доброго, в банке решат, что она явилась их ограбить. Это не так уж далеко от истины, но общение с жандармами в ее планы никак не входит. На своего спутника Юлия благоразумно не смотрела: от одного только вида Цезариуша оторопь брала.
И еще она подозревала, что вся эта авантюра завершится полным провалом. Наверняка объявления из жандармских участков о ее розыске имеются и в банке, и нужно быть полным кретином, чтобы ее не узнать.
— Ну? — наконец не выдержал Цезариуш. — И долго мы тут стоять будем? Нас могут правильно понять.
— Кто?
— Все.
— Понятно.
Невозмутимо передернув плечами и поправив на волосах муаровый шарф, она поднялась по мраморным скользким ступеням и толкнула тяжелую с зеркальными вставками дверь.
— Моя супруга желает закрыть счет.
Служащий за конторкой поднял голову. Побледнел. Зачем-то потрогал набриолиненный чуб. Облизнулся, подергал крахмальный воротничок сорочки. Улыбнулся. В этой усмешке было столько яду, что Юлия ощутила немедленное желание провалиться сквозь землю. И забыть, что у нее вообще есть деньги. Никогда в жизни она не испытывала подобного унижения. Гнилые помидоры на подмостках не в счет, она давно убедила себя, что актриса Юлия Бердар и собственно панна Бердар — совершенно разные люди; если бы в ее голову не пришла бы однажды эта спасительная мысль, жизнь была бы невыносима. Так вот, собственно панна Бердар никогда не предполагала, что внешний вид может столько значить. Вообще-то она и всегда была далека от подобных проблем — ну разве что на заре карьеры, но и тогда все обстояло не столь мучительно. Все-таки дешевые антрепризы, второсортные роли в уездных постановках и, в конце-концов, пение жалостливых романсов во всякого рода кабаках всегда ее выручали. Во всяком случае, на приличное платье и обувь хватало.
— Желаю, — сказала она, в подтверждение своих слов горделиво вздергивая подбородок.
Служащий понимающе кивнул, всем своим видом показывая, что в другое время он не одобрил бы подобных развлечений, но летняя скука, жара, тоска...
— Ваше имя назовите, пожалуйста.
— Баронесса ун Дитмар, — сказала Юлия, как нельзя кстати вспомнив, что ее покойный старичок-генерал носил баронский титул. — Эва Маргарита Юлия ун Дитмар. Счет под личным паролем. Вот паспорт.
Дальше все закрутилось, как в дурном синематографе. Пятеро клерков — один бы нипочем не справился — завертели ее, лопоча извинения за не слишком горячий поначалу прием. На свет будто само собой явилось массивное обитое зеленым плюшем разлапистое кресло, к нему был принесен и маленький столик, на котором спустя несколько минут образовались дымящаяся чашка кофе, коробка с длинными дамскими сигарами , пепельница и блюдо с пирожными. На взгляд Юлии, куда приятнее был бы хороший бифштекс, но с этим успеется.
Она сидела и курила, манерно стряхивая пепел в тяжелый, переливающийся острыми сполохами хрусталь, а эти набриолиненные мальчики выкладывали на конторку перевязанные радужными лентами стопки кредиток и высокие столбики золотых империалов.
— Может, баронесса подумает?
— Над чем?
— Может, вы все-таки оставите на счету хоть какие-то средства? На такую сумму вклада банк мог бы предоставить вам совершенно особые условия. Скажем, под двадцать процентов годовых... вообще, я мог бы поговорить с управляющим.
Похоже, мир в этой стране наступит еще очень не скоро, подумала Юлия рассеянно. Выпустила тонкую струю пахнущего вишней и донником дыма. Ни один человек на свете не сможет поручиться в том, что ей еще раз удастся проделать такой же фокус.
— Пусть ваш управляющий не беспокоится, — сказала она. — И вызовите таксо. Не пойду же я пешком через весь город с такими деньгами.
Напоследок, отворяя перед Юлией вместо швейцара дверь, клерк задержался. Баронесса ун Дитмар недоуменно повела бровью.
— Что-то еще?
— Панна Бердар, — сказал он одними губами, старательно избегая встречаться с нею глазами. — Вас разыскивает один человек. Он был здесь несколько недель назад и оставил для вас письмо. Он знал, что вы непременно нас навестите.
— Откуда вы знаете мое имя? Это он вам сказал?
— Какая разница, пани... Вот письмо. И, ради всего святого, не тревожьтесь. Я никому не скажу, кто вы такая, я знаю, что вы в розыске...
Она не слушала. Она стояла и смотрела на лежащий в ладонях узкий голуюоватый конверт. «Панне Бердар» — было написано на нем наискосок тонким летящим почерком Марта.
Была вторая половина дня, ближе к вечеру, и солнце обливало охряным теплым светом кроны платанов и черепичные крыши домов, а воздух пах смолисто и пряно, как это бывает только в самом начале осени. Лакированная пролетка свернула с главного проспекта Двинаборга, там, где роскошные магазины, ресторации и адвокатские конторы, и покатилась вниз, в глухие кварталы Летувинки.
Здесь было безлюдно и глухо, и бедность сквозила из каждого угла, кричала о себе трещинами на стенах домов, зарослями бурьяна на балконах с чугунными витыми перилами, разбитыми стеклами, даже голодными кошачьими глазами… Кошек, впрочем, было много. Они сидели в подворотнях, провожали пролетку хищными взглядами, как будто заранее прикидывали, какова могла бы быть добыча, если наброситься скопом. Если задумываться над этим, становилось по-настоящему страшно.
Это был совершенно другой ужас, чем тот, который охватывал душу, например, в заброшенных лишкявских деревнях. Он был похож на удар кулаком в лицо – жесткий, бесстыдный, не скрывающий ни сути своей, ни изнанки.
Но женщина, сидящая в пролетке, не хотела думать об этом. Она сидела, напряженно сжав на коленях затянутые в перчатки руки и смотрела перед собой. Изредка поправляла на шляпе вуаль, вглядывалась в названия улиц и номера домов.
У одного из домов, ничем не отличающегося от других таких же на этой улице, пролетка остановилась. Дама расплатилась с извозчиком, велела ждать ее, сколько потребуется, наотрез отказалась от его предложения проводить себя до нужных дверей и, придерживая от налетающего с моря ветра свою шляпку, шагнула в подворотню. Кошки порскнули по сторонам.
Тень от ветки платана протянулась через весь двор – узловатая, толстая, похожая на старческие вены. Двор был замощен выбитой брусчаткой, в промоинах стояли глубокие лужи, хотя дождя не было давно, недели две точно. Лужи были обметаны грязной каймой.
Таким же грязным здесь было все – подъезд, лестница, потолок с подпалинами сажи на серой известке, мутные стекла, из-за которых казалось, что на улице уже глубокий вечер.
У двери квартиры на последнем этаже, в самом углу, под нависающим сверху лазом на чердак, женщина остановилась. Помедлила, задержала руку у медной пуговицы звонка, потом толкнула внутрь дощатую, некрашенную, будто крышка нищенского гроба, дверь.
Внутри стояла совершенная тишина, даже вода нигде не капала из крана, как это обычно бывает в таких случаях. Когда вот тишина, запустение – и капли падают в гулкое железное дно.
Женщина прошла длинным коридором, пнула в самом его конце такую же некращеную дверь, поморщилась, когда из комнаты в лицо ей дохнуло запахом перегара и несвежего белья. Лежащий на кровати мужчина вскинулся, заслоняясь рукой, потому что свет, падающий в комнату из коридора, казался ему слишком резким.
-- Что вам надо? Вы кто?
-- Ну хватит, Март Янович, -- сказала женщина. Брезгливо, двумя пальцами подняла со стула грязную сорочку, бросила мужчине. – Одевайтесь, и поедемте.
-- Пошла вон!
Вместо ответа женщина пожала плечами, огляделась вокруг, взяла со стола чашку с недопитым чаем и хладнокровно плеснула ее мужчине в лицо. Он вскинулся было, но видимо, любое усилие было ему сейчас не по силам. И потому он только обтерся ладонью, а когда отнял от лица руку, Юлия поразилась – ни капли жизни не было в этих глазах.
-- Уходите.
-- Еще чего, -- сказала она, так остро ненавидя в этот момент и его, и себя, и эту сволочную жизнь, которая сделала их такими – почти не-людьми, но наверное, еще что-то можно исправить. – Я не для того прошла полстраны пешком, чтобы ты тут валялся в дерьме и блевотине и спал со шлюхами. Будешь жить со мной и спать со мной. Понял, твою мать?! Одевайся и пошли. Меня на улице пролетка ждет.
Она всегда поражалась, как это так получается – любить двух человек одновременно и при этом ни лгать себе ни на йоту. Ей казалось, так могут другие, но сама она никогда. Но вот – было, так отчетливо, так ясно, что куда уж дальше.
С Анджеем было трудно. Так безыходно и одновременно светло, как будто ты одна несешь на своих плечах всю тяжесть мира и умираешь в каждую секунду этого счастья, которое испытываешь, когда этот человек рядом с тобой. Так, словно ты уже заглянула за грань вещного мира, глотнула нездешнего ветра и отравлена им навсегда.
С Мартом получалось совсем иначе. Легко – кажется, что ты сидишь на зеленой макушке горы, и вокруг травяное море, и ветер ходит зелеными волнами, а дальний лес темный и совсем не страшный, и солнце падает за него и никак не упадет…
-- Милый мой, родной, сердце мое, зачем же было так над собой издеваться?
-- А не все ли равно? Если я, по их словам, давно уже умер. Так какая, к черту, разница, как именно выглядит твоя жизнь. Никому нет дела.
-- Мне, мне есть!
-- Панна шутит? – спросил Март и поднял глаза – серые на таком же сером лице.
Здесь, в роскошной умывальне лучшей двинаборгской гостиницы, посреди сверкающего кафеля и серебра, и белоснежных и темно-зеленых полотенец, он выглядел жалко и пугающе. Грязный бродяга. Ничего не осталось от того мальчика, который угнал для панны Бердар пролетку на приморском бульваре месяц назад. Хотелось обнять его, гладить по волосам, по худым впалым щекам… то, что он говорил, не могло быть правдой, но Юлия почему-то знала: никакой ошибки нет. И от этого невыносимо хотелось плакать.
Юлия повернула рычаг, и плотная струя горячей воды ударила в белое дно ванной. В водогрейной колонке на стене ровно гудел огонь.
-- Давай, -- сказала панна Бердар, по очереди, без разбору, выливая в ванную содержимое хрупких стеклянных флакончиков, батарея которых украшала полку под зеркалом. Вода вспухла ароматной лиловой пеной. – Пора уже воскресать, хватит на сегодня скорби.