[jaetoneja]

положу вот тут черновик, на работе поглядеть.
потому что - "ы" .
впрочем, друг гэллио меня еще когда предупреждал, что этот мир плотно смыкается и с райгардом, но это ладно и я пока не знаю, и с тем миром, который в старом моем рассказе - "ухожу в листопад".
как-то жутенько мне. пугаюсь я таких вещей. не то чтобы боюсь - но пугаюсь.

черновик

А в сентябре он пропал.
Утром первого сентября они встретились на перекрестке Садовой и Героев-подпольщиков, возле длинной и темной арки, выходящей из их двора на улицу. Первым, как всегда, пришел дисциплинированный Петичка. Антон заметил еще от подъезда, как ныряет в темный пролет арки Петькина тощая фигурка, и утреннее солнце, пробившись сквозь уже поредевшую крону тополя, отражается празднично и ярко от замков нового Петичкиного портфеля. По случаю первого школьного дня Петичка был снабжен букетом астр, и букет этот, особенно в сочетании с остриженной «под ноль» макушкой, трогательным чубчиком и новыми очками, делали его похожим на первоклассника.
Петичка подошел и встал под тополем, поправляя на костистой переносице неловко сидящие очки. Попинал коленкой портфель. Даже издалека заметно было, как тоскливо Петичке и неудобно стоять вот так, на виду у всей улицы. Но потом он увидел выходящего из арки Антона и просветлел.
-- Саню дождемся, -- сказал Антон.
-- Опоздаем.
-- Да ничего не опоздаем. Вот он идет! – и он помахал Сашке, стоящему на перекрестке, у светофора, рукой. Твердо решив не думать сейчас, что это такое приключилось, что Сашка, обожающий дрыхнуть до самого последнего момента, вдруг вышел к ним не из дома, а вообще непонятно откуда. Как будто с другого конца города прилетел, вон, и дышит, как загнанный, и костюм в пыли, и сухая трава и глина на ботинках.
-- Ты где был-то? – спросил Антон между делом, на ходу.
Сашка улыбнулся безмятежной летящей улыбкой.
-- Был. Потом расскажу.
Но было видно, как распирает его от желания выложить все прямо немедленно.
Антон только плечами пожал. Охота человеку носиться со своим секретом, как курица с яйцом, -- ну и пожалуйста. Лопнет ведь, а скажет, что другие виноваты.
Они отстояли школьную линейку с ее суматохой, охапками цветов, приторно-радостными речами, песнями, и вместе со всеми побрели в класс. И там обнаружили, что Сашки нету.
Панику подымать никто не стал. Решили, что в этот день у человека могут найтись более срочные дела, чем фальшивая учеба. Отсидели географию, алгебру и литературу с историей, побрели домой.
-- Что-то я боюсь, Антон, -- уже у самого подъезда наконец вздохнул Петичка. Как-то совсем по-взрослому он это сказал и посмотрел Антону в лицо.
-- Придет к вечеру, -- сказал Антон, которого и самого грызло смутное беспокойство, тем более странное, что видимых причин не наблюдалось.
Но к вечеру Сашка, разумеется, не пришел.
В сентябрьских прозрачных сумерках Антон и Петичка сидели в беседке и смотрели, как просвечивает лиловое небо сквозь щелястую крышу, и старый тополь шелестит высохшей коричневой листвой. В окнах Сашкиной квартиры было темно: мать работала сегодня в ночную смену.
-- В полицию надо бы, -- наконец глухим шепотом сказал Петька.
-- Нас там никто слушать не будет.
-- Почему?
-- Потому что мы не родственники.
-- Когда Сашкины родственники с работы придут да проспятся, уже может вообще поздно быть!
Это Антон и сам понимал очень хорошо. Но, в отличие от Петьки… он бы не решился сказать такое. Это было… как будто бы признать, что с Сашкой уже случилось самое плохое. А все еще может быть и обойдется.
-- А твоя бабушка бы могла?
-- А твоя?
И старуха Леопольдовна, и Петькина бабушка Леокадия Львовна были дамами решительными, и в полиции каждую из них вполне могли бы послушать и заявление о розыске принять. И не то чтобы Антон и Петичка испугались вдруг решительных действий, или Сашку, балбеса, вдруг стало им жалко – вернется когда, ух и попадет ему! – а только как-то… дико это выглядело. Вот они сейчас переполох устроят, а к полуночи Сашка заявится. Сложит на груди руки, презрительно хмыкнет, сощурит синий глаз… и окажется, что он просто гулял. А они тут устроили цирк на проволоке!
Но наступило утро, а потом и день, и закончились уроки, а Сашка так и не появился.
Зато объявилась его мамаша.
Сперва Антон долго возился с ключами, никак не мог управиться со сложным замком, и еще на лестничной клетке удивлялся, что это за странные завывания доносятся из их квартиры. Коты у бабки молчаливые на редкость, даже Косточка – любитель разъезжать на бабкином плече. Патефон старуха Леопольдовна по будням, да еще среди бела дня, никогда не заводила, «нельзя мешать людям работать и отдыхать». Но из квартиры неслись не то вопли, не то рыдания, просто бесконечное вытье на одной ноте, тоскливое, вынимающее всю душу. Даже руки тряслись, так это было невыносимо.
Наконец холерный замок открылся, Антон, до того с силой налегающий на дверь, ввалился в темную прихожую, из-под ног метнулся ошалевший кот, а чужие рыдания сделались еще громче. Совершенно ничего не понимая, Антон двинулся по коридору и так дошел до кухни.
Сашкина мать, растрепанная, в мятом халате поверх застиранной ночной сорочки, в растоптанных домашних шлепанцах, сидела на табуретке посреди их кухни, закрыв лицо руками, и выла. Глухо и монотонно. И покачивалась из стороны в сторону.
Старуха Леопольдовна взирала на нее задумчиво, прислонясь к буфету. Бабкин любимец – шоколадный котище с дивным именем Косточка – косился с буфета зелеными глазищами. Спускаться вниз он явно боялся.
-- Антоша, мальчик, -- сказала бабка неуверенным голосом, когда драгоценный внук возник на пороге. – Ты иди погуляй сейчас… или к себе.
-- Не-е-ет! – вскинулась Сашкина мать сквозь рыдания, отняла от лица руки и вдруг метнулась со своего табурета к Антону, схватила его за запястья горячими сухими пальцами. – Ироды вы, ироды! Убили мальчика моего!
Антон шарахнулся, но Сашкина мать держала крепко.
-- Отпустите ребенка, -- велела сухо старуха Леопольдовна. Взяла внука за плечо, отстраняя от этой чужой орущей женщины, и вдруг влепила Сашкиной матери звонкую и крепкую пощечину.
Та всхлипнула, как-то странно втянув в себя воздух, выпустила Антоновы руки – и замолчала.
-- Пейте, -- сказала бабка, протягивая ей рюмку с сердечными каплями. – Пейте и рассказывайте по порядку.
-- Он!.. Пускай он расскажет!
-- Антон? Тебе что-нибудь известно о твоем друге? Когда вы виделись в последний раз? Он был сегодня на уроках? Ты должен понимать, что это все очень серьезно…
Антон сказал, что понимает. Что последний раз Сашку видел он вчера – на школьной линейке по случаю начала учебного года. И с тех пор – все. И Петька то же самое. Они могут пойти и его спросить.
Но Петьку спрашивать они не стали. Еще поговорили на кухне немного, потом бабка нарядилась в свой салоп и отправилась вместе с Сашкиной матерью в полицейский участок. Вернулась поздно, мрачная и молчаливая, так же молча поставила перед Антоном тарелку с бутербродами и стакан чая.
-- Ужинать, в ванну и спать.
-- А Сашка? – спросил он.
Бабка молча пожала плечами. А что тут скажешь.

Той ночью он проснулся, словно бы от толчка в плечо, и долго лежал с открытыми глазами, пытаясь понять, что происходит. В квартире стояла тишина – спокойная, сонная, и зыбкая темнота заливала комнату, и было слышно, как раскачивается под ветром фонарь на углу дома, а с тополя во дворе с медным шорохом облетают листья. Почему-то они всегда облетают ночью. Утром проснешься, выглянешь из окна – а весь двор уже засыпан звенящей сухой листвой… Антон, встречающий в этом доме свою первую осень, сейчас совершенно точно знал, что все здесь бывает именно так.
А еще тикали часы. Те самые, в которых лопнуло стекло в тот самый вечер, когда старуха Леопольдовна впервые привела домой новообретенного внука. Тогда Антон еще не знал, что он – внук, но к часам это вообще не имело никакого отношения.
Часы тикали в глубине квартиры, отчетливо и сухо, будто маятник на тонкой штанге с каждым махом своим пересекал туго натянутую струну, и она – пела. Отзывалась бронзовым густым звоном. Затихала. Умирал этот долгий чеканный звук.
Все в мире когда-нибудь умирает. Однажды наступит такой день, когда не станет и их всех. Его, Петички… бабки Леопольдовны не станет, пожалуй, гораздо раньше, чем их всех, и хорошо бы к этому моменту понять, любит ли Антон ее, и успеть сказать ей о том, что любит.
О том, что не станет Сашки, он суеверно боялся думать.
Не станет – или теперь уже «не стало»? Если человека вторую неделю подряд не может найти полиция, а мать его сделалась похожей на безголосую тень с сухими провалами глазниц, что это может значить?
Почти неслышные мягкие шаги по коридору. Как будто сама темнота ступает мягкими лапами. Качается фонарь на углу, рваные тени скользят по потолку, по стенам.
Как это происходит, когда человек умирает? Бывает же, что люди умирают во сне. Вот так спят-спят – и не просыпаются. Как будто приходит кто-то и вот такой же мягкой лапой берет за горло, и становится нечем дышать, и заполошно бьется сердце, а легкие раздирает от удушья…
-- Антон? Тошка, ну ты спишь, что ли?!
Он заорал и сел в постели.
И только когда на его крик прибежала старуха Леопольдовна, и Сашкина мать, почему-то ночевавшая у них сегодня, и зажегся свет, Антон смог остановиться и увидел самого Сашку, с покаянным видом сидящего в ногах его кровати.

-- Да, и я там был!
-- Докажи, -- холодно сказал Петичка, и Антон даже задохнулся от удивления. Кто угодно мог бы усомниться в Сашке, но только не Петька. Только не Петька, который ему в рот смотрит и готов хоть головой в омут, если Сашка объявит, что так поступают только настоящие мужчины, а раз Петичка не готов, то трус и тряпка. Нет, тюхтя, вот любимое Сашкино словцо.
И вдруг Петичка усомнился в своем кумире.
На Сашку Петичкины слова тоже произвели разрушительное действие. Сашка побледнел и сник, прикусил губу и ушел в дальний угол площадки. Присел на брус старой волейбольной стойки и отвернулся, чтобы никого из них не видеть.
-- Зря ты, Петька. И без тебя человеку плохо, -- сказал Антон. Подобрал свой ранец и пошел к Сашке.
Пристроился рядом с ним на ржавой железной балке. Здесь было сумрачно и тихо, и с громадных каштанов, росших прямо за школьным забором, сыпались при малейшем порыве ветра, колючие шарики, раскалывались коричневой скорлупой прямо на мелком гравии, выпуская на волю гладкие, масляно блестящие кругляши.
-- Сань, ты на него не злись.
-- Я не злюсь.
-- Ну правда!.. Он же не со зла. Он знаешь как за тебя волновался.
-- А теперь думает, будто я брехло.
-- Он… он так не думает, Сань. А правда, где ты был? Неужто в Омеле? А как ты туда попал?

Как он туда попал? Всякий раз потом, когда к Сашке приставали с просьбами объяснить, он терялся и не знал что сказать. Чтобы не приняли за обманщика и фантазера. Но какими словами объяснить людям, что произошло, как он, самый обычный человек, из костей и мяса, вдруг оказался в городе, которого нету на самом деле? Сашка понятия не имел.
… Двор был как двор. Сошедшиеся углом два трехэтажных дома, нависающий над проходом к чугунным воротам балкон, в углу между домами качели и песочница. Над разбитой у забора клумбой нависала длинными плетями ива.