[jaetoneja]

там под морем спойлер по райгарду.
просто мне нужно посмотреть на него в виде электронного текста. мне кажется, что я не вижу в нем каких-то блёндув.

тыц

За окном, за плюшевыми фестончатыми занавесками, все тянулись и тянулись поля, бесконечные убегающие за горизонт пространства, пятнистые от зарослей иван-чая, зверобоя и прочего разнотравья, какое бывает обыкновенно в начале июня, и запах плыл по вагонному коридору, вливаясь в приоткрытую дверь душной и сладкой струей.
— Станция Любна через полчаса, — негромко сообщил из коридора стюард, и Март, до того старательно изображающий глубокий сон, наконец открыл глаза. – Стоянка сорок минут. Завтракать изволите?
— Только чай.
Створчатая дверь поехала, закрываясь, вновь оставляя Марта наедине с собой, и он, не торопясь вставать и одеваться, вновь стал думать о том, что будет делать, когда скорый курьерский поезд " Мариенбург- Крево-Двинаборг", пронзительно свистя, втянется под звуки "Славянки" в решетчатую арку вокзала, а потом остановится, испустив струю густого пара.
От вчерашней толкотни на перроне ломило плечи и спину. Чудо, что его не убили в этой толпе, штурмовавшей вагоны, когда вдруг выяснилось, что вот этот поезд в направлении Омеля уходит по расписанию, а дальше уж как повезет.
Как именно может везти в этой стране в последние годы, все знали слишком хорошо. Рисковать никому не хотелось. В таких ситуациях благородные манеры и природная вежливость слетают с человека, как ненужная шелуха.
Вчера, оказавшись в плотном людском потоке, зажатый тюками, остро пахнущими печным чадом и навозом мешками, пинаемый со всех сторон чужими локтями и поминутно спотыкающийся о костыли, палки и колеса тележек, Март плыл в бурлящем толковище, закидывая вверх голову – к моросящему мелким дождиком серому небу, потому что это была единственная возможность не задохнуться. В памяти вставало похожее – такая же вот давка минувшим октябрем на Лукишках в Крево, лишкявской столице, и удивительно было и странно, что и там он уцелел… хотя лучше бы наоборот. Но тут размышлять стало некогда, какая-то баба больно пнула мешком пониже спины, Март в очередной раз споткнулся о чужую телегу, не удержал равновесия и, пропахав людское месиво, вдруг оказался перед вагонными дверями, едва не впечатавшись носом в мокрые и ржавые железные ступени.
Это была теплушка, и Марту даже посчастливилось занять верхнюю полку, и как ни силились извлечь его потом оттуда ушлые попутчики, сетуя на собственную нерасторопность и всевозможные увечья, на уговоры их Март не поддался.
А потом его отыскал давешний стюард. Это было как явление мессии посреди мора и глада, как сияющая рождественская звезда перед волхвами в пустыне. Март искренне не понимал, чему обязан он этакой чести, но стюард был немногословен и настойчив, без лишних разговоров он снял с полки Мартов саквояж с немудрящими пожитками и видавшую виды студенческую форменку, а потом стащил и их владельца, и эскапада эта завершилась только в купе посольского вагона. Очутившись среди тонко пахнущих кожей и дорогим табаком разлапистых диванов и льняного белья, среди невозможной, ослепительной после недавнего ужаса роскоши, Март долго не мог прийти в себя, и уж вопросов, понятное дело, никаких не задавал. Да и некому задавать их было.
На мельхиоровом боку тяжелого резного подстаканника в узорном готическом щите была выгравирована надпись: "Железные дороги Шеневальда". Длинная с витым черенком ложечка билась в стеклянный край стакана, поверху, будто лист кувшинки в болоте, плавал кружевной ломтик лимона.
Укрытые розовым цветением поля все тянулись и тянулись, и от сладкого запаха клонило в сон, но запакованные в плотный конверт бумаги отца, лежащие во внутреннем кармане форменки, которую Март уже накинул на плечи, не давали покоя. И от предощущения скорой беды? катастрофы ли? в горле стояла тупая горечь, и под веками жгло.
Он почти обрадовался, когда за редкими березками и холмами вдруг мелькнуло стальное полотнище реки, и далекие башни и городские стены повисли в туманной полуденной дымке, будто прорисованные акварелью на мокром листе бумаги.
— Март Янович?
Он обернулся, как ужаленный. Странно было бы думать, что такое приключение может завершиться ничем. Как бы ни складывались обстоятельства, истину про бесплатный сыр еще никто не отменял.
Разумеется, он узнал этот голос. Несмотря на то, что в небольшой отрезок времени, прошедший что с момента встречи с главой Инквизиции Шеневальда паном Кравицем в публичном отделении Кревского архива , вместилось так много событий.
— Вам едва ли стоит меня бояться… или беспокоиться. — В голосе пана Кравица звучал отчетливый балтский акцент. И такая же отчетливая насмешка.
-- Полагаете?
-- Вы бегаете от меня, Март Янович, как трепетная девица от назойливого кавалера. Вы боитесь Инквизиции, как будто по ночам пьете кровь некрещеных младенцев.
-- Что вам от меня нужно? Откуда вы вообще меня знаете?!
-- По-моему, это вам от меня что-то нужно. Отец Ян ведь советовал вам со мной поговорить. А вы пренебрегаете советами святого отца. Впрочем, ладно, Март Янович, хватит шуток. Вы – крайне важная и столь же занимательная фигура в нашей общей игре. А что касается нашего знакомства… скажем, так. С небольшим допущением… я знал вашего отца. А у вас… запоминающаяся внешность. И вы похожи. Разве я мог позволить, чтобы вы ехали вместе со всем этим сбродом? Кстати, каюсь, бумаги ваши я посмотрел, пока вы спали. Должен же я был удостовериться, что не ошибся?
Потрясенный до глубины души этой простотой, Март молча отхлебнул остывшего чая.
То ли по причине собственной молодости, то ли из-за непростительной беззаботности (или непрошибаемой глупости, что, в данных обстоятельствах, одно и то же) , но он никогда не интересовался политикой. Зато события новейшей истории представлял довольно отчетливо, спасибо классическому образованию.
Случившаяся почти два века назад Болотная война, окончательно и бесповоротно лишившая этот край даже призрачной независимости, несмотря на одержанную в Болотной войне победу. Мучительные полвека промышленной депрессии, после которой Шеневальд, будто пиявка, насосавшаяся дурной крови, легко подмял под себя соседнюю Лишкяву, а заодно и Балткревию, после чего заполучил еще и выход к южному морю. Потом – долгие годы мира, похожие на тяжкий болезненный бред, годы, вынуждающие всякго здравомыслящего человека усомниться в необходимости давней войны.
Это только на первый взгляд ничего не происходило. Ни мятежей, ни мора, труса и глада. На самом же деле, тяжкое наследие лишкявской короны, будто ржавая болотная вода, съедало страну изнутри. Исчезали города и люди. Будто и не существовали никогда. В маленьких, затерянных в лесах поселках, половина населения которых погибла на этой самой войне, было страшно по ночам высунуть нос на улицу. Просто так, без всякой причины. Даже собаки не выли. Что происходит – не понимал никто, а немногочисленные эксперты, которых засылал Шеневальд, тоже ничего пояснить не могли, по той простой причине, что назад не возвращались. Мало того, месяц спустя после отправки никто и вспомнить не мог, что вот существовал такой человек, и не худо было бы получать от него хоть какие-то известия, потому что надо же и совесть иметь, за казенный-то счет.
Потом в чью-то особо умную голову странным образом пришла мысль обратиться к неофициальным летописям недавних событий. В ход пошли сохранившиеся письма с фронтов, стенограммы штабных советов, обрывочные по причине военного времени исследования историков и, как это ни странно, литераторов и фольклористов – и история Райгарда и окончательной гибели его всплыла на свет божий во всей своей красе.
Пан Стах князь Ургале – последний владетель Лишкявы, потому что следом за ним на эту землю пришел Шеневальд – был большим докой по части устройства всем веселой жизни. Его стараниями была создана структура, которая лучше пса цепного, следила за явным и неявным миром, чтобы не просочилось в него то, что с таким тщанием залито было негашеной известью во многих и многих могилах…
Неудивительно, что на место этой мерзости, едва только Шеневальд утвердился на новых землях в качестве полноправного хозяина, пришел институт Инквизиции Шеневальда. Потому что что все новое есть хорошо забытое старое, и надо же как-то существовать человеку на свете, когда кругом такие страсти.
Имей Март время и возможность хоть немного задуматься о происходящем, он задал бы себе множество вопросов. Например, как могло случиться, что на должность главного венатора Шеневальдской инквизиции назначен литвин родом из Ковно, Анджей Кравиц, который многим как кость в горле, известный прежде всего склочным характером и желанием до всего доискаться самому. Вторым в этом список он вписал бы вопрос о том, где именно и при каких обстоятельствах пан Кравиц мог познакомиться с его отцом – филологом и правоведом, то есть человеком весьма далеким и от политики, и от войны, и уж тем более, от истории.
Третьим вопросом, от которого Марта просто пот прошиб, в списке со всей очевидностью встал вопрос о том, прочел ли пан Кравиц все бумаги – или только паспорт. А если все, то что именно понял из них и какие выводы делать намерен?
И вообще, может быть, он все врет, и не были они никогда с его отцом знакомы, а Март нужен ему зачем-то… мало ли зачем. Откуда ему знать, как используют людей такие, как этот… если так, как своих ведьм, то Боже милостивый, дай ему сил.
— Да вы особенно не переживайте, — с легкой улыбкой посоветовал Кравиц. – Пейте лучше чай. А до бумаг ваших нет мне никакого дела. Или вы думаете, я неофитов Райгарда никогда не видел? Кстати, хотите, я вам и со своей стороны рекомендацию напишу? Вам устроиться будет легче.
-- В качестве кого? – спросил Март скандально.
-- Простите?
-- Я спрашиваю, в качестве кого вы намерены написать мне эту вашу рекомендацию.
-- А-а.. – протянул Кравиц. Помолчал, скучно пожал плечами. – В качестве Гивойтоса. Если хотите.
— Не хочу, — сказал Март.