[jaetoneja]

положу тут, пускай лежит. а то если второй раз потеряю и буду заново писать - я ж не переживу.
читать, в общем, не обязательно.

Родителей своих он не помнил и никогда не знал. И вообще, лет до десяти честно думал, что фамилии у него нет; только имя и длинный номер, который был написан синим анилиновым карандашом на всех вещах, которые он получал в приютах – сперва в Ташлинском специнтернате, потом в Альтинской пересылке. Номера, конечно, были разные, но смысл их от этого не менялся. Здесь, в Альтинском доме призрения для неполнолетних – название было столь же пышное, сколь и дурацкое, и в этом «призрении» Антону все чудилась в середине буква «е», отчего смысл слова необратимо и верно менялся…
К презрению он привык. За годы, проведенные в Ташлинке, он превратился в мрачного, озлобленного звереныша, готового кинуться в драку без всякого повода, не разбираясь, просто потому, что нападение – это лучший способ защиты. Впрочем, помогало это мало: всегда находились те, кто старше и сильнее. Тогда в столярных мастерских, куда их водили каждый день на занятия, он нашел обломок стамески и, как умел, эот обломок заточил. Он носил его с собой постоянно – под одеждой, когда было лето, и в валенке, когда наконец приходила зима. Зимой почему-то было проще: в Ташлинске стояли лютые морозы, такие, что даже дышать было на улице трудно, а молоко продавали не на разлив, а ледяными белыми кругами. В такие морозы кому драться охота… но случилось все именно зимой.
Потом, просыпаясь в Ташлинской больнице в горячечном бреду, Антон все пытался вспомнить, что послужило толчком к этой дикой драке, но до конца это у него так и не получалось. Было больно и трудно дышать, широкие полотняные бинты сдавливали грудь. Уже потом он узнал, что выжил чудом – его нашли за мусорными баками в кухонном дворе, избитого, в крови и нечистотах. Уцелел он чудом, но к двум сломанным ребрам и сотрясению мозга добавилась жестокая пневмония.
Он провалялся в больнице до середины весны, и потом, когда пневмония отступила, это были самые лучшие дни в его жизни. То есть, это ему тогда так казалось, потом, позже, он понял, что бывает и большее счастье. Нянечки были с ним добры, приносили из столовой хлеб и джем в смешных оловянных кружках, и еще молока было сколько хочешь. Антону тогда казалось, что в один прекрасный момент он просто лопнет от такого количества еды. Но потом, когда его выписывали, в приемном покое он получил новенкий комплект интернатской формы, напялил на себя негнущуюся накрахмаленную гимнастерку и брюки и глянул в зеркало – и обомлел. Оттуда таращился долговязый, худой, как скелетина, подросток с серо-синими огромными глазами и трогательным светлым чубчиком на обритой налысо голове.
В кармане брюк он нашел свою заточку. Кто положил ее туда – в совершенно новую форму, с которой в приемном покое Антон, мучаясь с казенными ножницами, срезал ярлыки и пломбы? Он не знал. Не было ответа. Впрочем, как не было больше нужды в этой самой стамеске – погнутой, в засохших тошнотворно бурых пятнах. В интернате его теперь обходили стороной, поглядывали искоса, обзывали «доходягой» и «дефективным» и крутили пальцем у виска. Потом начальство решило, что делать тут ему больше нечего.
После ужасов Ташлинки и длинной дороги – почти неделя поездом -- Альтинская пересылка показалась ему раем. Там можно было лечь на кровать, уткнуться лицом в жесткую набитую сеном подушку, из которой то и дело вылезали колючие травинки, и замереть от восторга, потому что эта кровать не качалась и никуда не уплывала под тобой, и можно было не переживать, что ночью поезд дернется и ты свалишься вниз, а для человека, у которого были сломаны ребра, такие приключения совсем не полезны. И подушка пахла летом. Сквозь пыль, дегтярное мыло – пробивался запах горячей травы.
Под подушкой лежала заточка. Антон сжимал ее во сне негнущимися пальцами.
В эту неделю, которую он провел в пересылке, ему было совершенно все равно, кто он такой. Как его зовут, куда его везут и зачем, как дальше сложится его жизнь, к лучшему она повернет или будет еще хуже, чем в Ташлинке. Весна была в самом разгаре – время, когда все, кого манили теплые края, мифический «юг», где тепло и яблоки, уже или благополучно добрались до земли обетованной, или были пойманы по дороге и водворены на место. Пересылка была совершенно пуста. Экспедиторов было не найти. В конце-концов Антона вызвалась отвезти по месту нового распределения какая-то тетка, потом выяснилось, что это здешняя кастелянша. Перво-наперво она вытребовала с Антона обещание, что по дороге он не сбежит. Он легко пообещал – хотя бы потому, что бежать никуда не собирался. Это ж только дураки думают, что раз теплые края, то и жизнь здесь медом намазана. Антон отлично понимал, что с таким богатырским здоровьем делать на свободе ему ровным счетом нечего.
Поехали на трамвае. До этого он трамваи видал только на картинках в учебниках по новой истории. Но там были нарисованы какие-то серые вагоны, которые тащили зачем-то по рельсам понурые лошадки, а сзади, на подножках, висели мальчишки, и еще почему-то обязательно бежала лохматая собака.
Трамвай, на котором они ехали, был лаково-красный, с чисто вымытыми окнами, битком набитый тетками с корзинами и авоськами. Из корзин выглядывал то рыбий хвост, то ярко-зеленые перья лука, то обернутое пергаментной бумагой горлышко молочной бутылки. И пахло сдобой.
Кастелянша усадила Антона на скользкое деревянное сиденье у окна, сунула ему в руки коричневую картонную папку и стала протискиваться сквозь толпу: надо было заплатить за проезд. Антон ерзал на сиденье, таращился в окно на проплывающие мимо бульвары и улицы – яркие, облитые солнцем, обсаженные платанами и липами, уже выпустившими нежную листву. Иногда за домами из белого камня брызгало вдруг яркой синевой, и в открытые окна врывался холодный и соленый ветер. Из географии Антон знал, что моря в Альте нет и никогда не было, но как этому верить, если вот синева, и ветер, и небо с быстрыми облаками…
На первой странице папки, сверху, тем же самым, вечным, неизменным анилиновым карандашом был написан номер – он наконец догадался, что это номер его личного дела, -- а ниже было написано: «Антон Глебович Марич». Еще там был указан год его рождения, а под датой была еще одна строчка, дважды отчеркнутая красным карандашом: «место рождения - Омель».
Из той же самой географии Антон знал совершенно точно: такого города нет. Ни в этой стране, ни в какой другой. Просто не существует в природе.
Должно ли это означать, что и самого Антона тоже по правде не существует? Верить в это хотелось не очень. Антон сунул руку в карман штанов и изо всех сил сжал ладонью свою заточку, для безопасности обернутую куском старой кожи. Это был самый простой способ убедиться в том, что он есть на свете.
В Альтинском интернате все было совсем по-другому.
Как-то внезапно обнаружилось, что можно ничего не бояться. Что уроки – это интересно. Что если к тебе подходят с разговором, то действительно для того, чтобы поговорить, а не для того, чтобы найти повод для драки. Незаметно для себя Антон проучился два года, заслужил славу умника и почти что круглого отличника, за что заработал право свободного выхода в город – самую великую ценность в этих стенах.
После того, как ему вручили табель, в котором среди стройной шеренги пятерок скромно затесались одна «хорошо» и одна «вполне удовлетворительно», он зарыл на школьном дворе, под яблоней, свою заточку и понял, что наконец-то можно жить дальше. Именно жить, ни на что не оглядываясь и ничего особенно не страшась.
И тут в его жизни случилась старуха Леопольдовна.