[jaetoneja]

аааааааа, я нашел этот кусок!!! думал - совсем уже безнадежное дело.
вооооот, примерно года два тому назад написал. а теперь нашел. и он мне отчаянно нужен.

Когда вдалеке показались пограничные посты, водитель армейской полуторки, подобравшей Юлию у развилки на Кобург, заглушил мотор. Выскочил из насквозь пропыленной кабины и, притоптывая на растрескавшейся от зноя глинистой земле серыми от пыли тяжелыми ботинками, долго вглядывался из-под ладони в небо. Там ничего не было; большая птица, раскинув крылья, парила в белесом мареве. Раньше Юлия принимала таких птиц за стервятников, - они ехали вдоль линии боев, и там, в степи, вповалку лежали и мертвые, и живые, иногда ей даже чудилось, что она слышит стоны раненых, но это всего лишь от зноя, жажды и многодневного недосыпания звенела в ушах кровь.
– Все, – наконец сказал водитель и, подтянувшись, распахнул со стороны Юлии дверцу кабины. – Приехали. Увольте, пани, а через посты я вас не повезу. Мне под трибунал неохота. Там машину как начнут шерстить, обязательно вас найдут. Вы в розыске – а я виноват буду, а у меня жена, Магда, и ребятишки, мне за ваши грехи голову сложить нет резону.
Говоря все это, он старался на Юлию не глядеть, видимо, стыдно ему было все-таки, но и выхода другого он не видел.
Повязав вокруг головы истрепавшийся муаровый шарф и подобрав повыше юбки, Юлия соскочила на землю.
Ей показалось, она попала в самую сердцевину пекла, этим воздухом невозможно было дышать, он обжигал легкие и царапал губы.
Солнце было везде. Белое расплавленное марево, льющийся с небес огонь. Она машинально отступила в спасительную тень полуторки, огляделась. Впереди, и сзади, и вокруг была только степь – с редкими островками колючей серой травы и похожими н скелеты неведомых зверей высохшими корягами.
Актрисы императорских театров не падают в обморок на публике. И умирать они умеют так же красиво, как и жили. Плавно и изящно опуститься на пыльные доски сцены, раскинуть руки, прижать ладонью цветущую на белом платье кровавую рану – и еще с полчаса с выражением рассказывать публике, отчего до почему она умирает, а напоследок еще спеть арию о несчастной любви.
Ну уж нет. Она умрет не здесь. Не на глазах у этого вояки. И даже не на потеху солдатам на шеневальдских постах. В конце-концов, Койданово поле – не пустыня, тут пути всего ничего, сутки с небольшим, а там дальше лес, деревни...
– Ладно уж, – в спину Юлии вдруг сказал сержант, и в голосе его не было и тени недавно еще столь отчетливого чужого акцента. – Седайте ужо, пани, только не сюда, в кузов, я вас дерюжкой прикрою, тут вот бутыль со спиртом, это, значит, в госпиталь, ну и бог с ними, кто жив, тот и жить будет, а кто помирать собрался, тем этот спирт уж не поможет. Отдадим, да и дело с концом, может, они дальше проверять и не полезут. А то помрете вы на этой сковородке, или пристрелят солдаты вас, как же я Магде своей в глаза смотреть стану...
Она стояла и слушала, понимая, что никак не может обернуться вот так сразу, со смятенным лицом. А потом не выдержала, подошла, почти подбежала, и наклонившись, потому что он оказался ниже ее почти на целую голову, поцеловала в колючую, пахнущую табаком и соляркой щеку.
Он оказался прав, этот странный шеневальдский сержант со смешным и явно не здешним именем, которое Юлия никак не могла запомнить – то ли Ежи, то ли еще как-то так. Они проскочили посты быстро, в десять минут, которые ушли на то, чтобы замороченные жарой и скукой солдаты пограничной службы смоглои разобрать, что написано в подорожных листах. Скорчившись в кузове между тюков и жестяных огромных канистр, от которых пахло карболкой и спиртом, Юлия слышала, как они переговариваются, постукивают по колесам машины тяжелыми башмаками, смеются, угощают друг друга самодельными папиросами. Она не испытывала страха – только острую тоску при мысли, что ее могут все-таки найти, но и тут страшно ей было не за собственную жизнь, – вот уж ценность, право слово!.. Ужас охватывал при одной только мысли, что жизнь ее может закончиться в этой вот никчемной степи, и она никогда не узнает, что сталось с Мартом, и не увидит его никогда, и не успеет ему рассказать...
Когда степь закончилась и потянулись городские окраины, они расстались. Как Юлия не отпиралась, сержант всучил-таки ей горсть медяков – после Юлия подсчитала и удивилась, набралось почти на целый империал, – жестяную армейскую фляжку, на дне которой глухо плескалась вода, и пачку сухих галет.
– Все что есть, пани, не взыщите.
– Вы мне жизнь спасли, – сказала Юлия, щурясь, чтобы он не заметил так некстати вспрыгнувших на ресницы слез.
– Как вас хоть звать-то? А то вот помог, а кому – даже и не знаю.
– Юлия Бердар, – сказала она и улыбнулась, увидев, каким по-детски растерянным и изумленным сделалось его лицо.
Он уехал, а она осталась стоять посреди залитой солнцем улицы, прижимая к груди обеими руками свое немудрящее богатство. Она совершенно не представляла, что ей теперь делать и куда идти, и, самое ужасное, нисколько не хотела об этом думать.
Вокруг было солнце и роскошь загородных усадеб, заплетенные диким виноградом ажурные решетки оград, мраморные лестницы, сбегающие в тени зарослей прямо к морю. Хлопали под ветром туго натянутые над террасами полотняные маркизы – как паруса, – пахло кофе и свежей сдобой. Как будто война не коснулась этого уголка даже дыханием...
Пристроившись возле глухого забора под нависающей над булыжной мостовой акацией, Юлия рассовала по карманам медяки и галеты, размотала с головы шарф. Подумав, отхлебнула из фляжки. Там оказалась не вода, как она предполагала, а крепчайший медицинский спирт. Слезы выступили на глазах, в желудке словно взорвался огненный шар, но, против ожидания, Юлия нисколько не опьянела. Просто вдруг стало легче дышать, и в голове прояснилось.
Она должна привести себя в более-менее пристойный вид, иначе ее загребут в участок раньше, чем она и охнуть успеет. И как можно скорей выбираться отсюда, богатые кварталы совсем не место для особ, пребывающих в столь шатком положении.
Ободрав пару разлапистых листьев с виноградной лозы, Юлия кое-как отчистила от пыли туфли, отряхнула и расправила юбку. Шарф, превратившийся за время ее скитаний из алого муарового полотнища в жалкую тряпочку, пришлось вновь повязать на голову, но не наглухо, как раньше, а выпустив на виски несколько прядей. У нее не было зеркала, чтобы оценить плоды своих трудов, но и без зеркала Юлия знала: выглядит она чудовищно. В другое время это привело бы ее в ужас, но сейчас, прислушавшись к себе, Юлия поняла: все равно. С тех пор, как она связалась с этими двумя – с Варварой и Мартом – все переменилось так разительно и быстро, что она уже и удивляться перестала.
Три улицы сходились углом, образуя небольшую, неправильной формы площадь. Посреди была разбита клумба, на диво ухоженная, с поздними розами и глицинией, заплетающей бортики фонтана. Тонкая струя била изо рта бронзовой рыбины, в каменной неглубокой чаше на черной поверхности воды плавали облетевшие с ясеней желтые листья, на дне Юлия разглядела несколько медных и серебряных монеток.
Подобраться к воде не было никакой возможности. Юлия побродила вокруг клумбы, воровато озираясь, сорвала надломленную уже розу, поколебавшись, пристроила на виске тяжелый сладко пахнущий багряный бутон. Подумала, что теперь ее можно принять как за бродяжку, так и за городскую сумасшедшую. Улыбнулась и двинулась дальше.
На крыльце местной управы спала кошка. Заслышав стук шагов, подняла голову, проводила Юлию желтыми глазами, окончательно проснулась и поспешила убраться прочь, когда та остановилась перед крыльцом, разглядывая вывешенные на доске объявления.
Сводки с театра военных действий, списки убитых и списки раненых – она вчитывалась в выцветшие под солнцем машинописные строчки, покуда не поняла, что, оказывается, даже не знает фамилии Марта. Потом до нее дошло, что его имени, даже если и случилось непоправимое, в этих списках она не найдет, он же не может быть в войсках Короны! К тому же, всмотревшись в даты, Юлия обнаружила, что списки составлены три недели назад.
Еще на доске были вывешены приказы местной управы и ратуши Двинаборга – о повышении платы за воду, за землю, за сбор и вывоз мусора, предупреждение об ответственности за укрывательство дезертиров и помощь военным преступникам – под таковыми разумелись, надо полагать, приверженцы Райгарда и прочие им сочувствующие. Поверх этих сообщений был налеплен отпечатанный на серой бумаге портрет удивительно красивой женщины. У нее было узкое лицо с высокими скулами и неправильным ртом, длинный тонкий нос, чуть приподнятые к вискам глаза, локоны вились у висков. Под портретом крупным шрифтом было напечатано несколько строк. О том, что изображенная выше особа разыскивается за преступления перед государством, обществом и церковью Шеневальда, связь с мятежниками и другие столь же малопочтенные занятия.
Юлии потребовалось несколько минут, чтобы узнать на портрете саму себя.


там много еще сначала и приличный кусок потом. но люблю почему-то именно вот эту сердцевину. я по ней скучал.