[jaetoneja]

хотел встать в 9, а встал в 11. в шесть утра пришла, как водится, кошко, сунулась мне в морду: "сашш, ты спишш?" - "спу!" - ну и да, и спал. во сне был остро недоволен всем, что я вчера понаписал, злился и думал, что хотел по-другому, а повернулось так, а надо было не вестись на это все, а делать, как изначально задумывалось.

но что творят эти люди! проходной, по замыслам моим самонадеянным, персонаж вдруг начинает обрастать прошлым, биографией, внешностью, характером... а он был нужен мне чисто как иллюстративный материал.

и вот что теперь? и куда это все?

 

Ветер налетает от Приморского бульвара, он пахнет сухой листвой, и южными травами, и солью, ветер гладит шершавымиладонями горячие от солнце щеки. Ему нет никакого дела до глупого мальчишки,вознамерившегося при помощи смычка и антикварной скрипки завоевать весь мир. Ну или хотя бы этот город.

Смешно. Его импрессарио просто не понимает,во что он ввязался. Он думает, что Джакомо - гений, а он никто, обычный скрипач «средней руки», просто удачи в этой жизни ему отсыпалось немного больше, чемвсем остальным. Но Лев Исакович о себе высокого мнения, и уж если синьорФорнетти решил, что концерт будет в белом зале Альтинской Консерватории, то Лев Исакович этот концерт устроит, хоть бы даже море встало до небес. Концерт будет- и точка.

-- Вы попробуете вашу несравненную скрипку,Форнетти, в этом зале, и вы поймете, что старый Лев Исакович таки прав. Лучше было бы играть в Опере. Аренда зала там обойдется дороже, и вы потеряете в выручке, но вы же не бедный человек, Форнетти, уже не бедный, я вижу это по вашим брильянтовым запонкам, а Лев Исакович ради вашей сговорчивости даже снизит процент.

Джакомо открыл глаза. Но не потому, чтообещание старого Гольденвейзера звучало совсем уж невероятно. Просто тени платановсместились, сделались гуще, темнее и глуше - так ощущает себя человек,оказавшийся после яркого солнца рядом с высоким каменным зданием. Он открылглаза и понял, что не ошибся.

... эти резные портики, и причудливаямавританская резьба фронтонов, свинцовые оплетки высоких стрельчатых окон,лента мозаичного орнамента, обвивающая здание, будто коробку с тортом...отливающая в прозелень черепица на крыше, сдержанное сияние витражей, «руанскаяроза» над входом, прямо над белой мраморной лестницей, и фонарь в видепереплетения медных проволочных нитей, этакий колючий шар... И вот здесь ему предстоит играть?

-- Идемте, маэстро, вы же не думаете, что васбудут ждать всю жизнь, а у старого Гольденвейзера железные коленки?

 

Сцена была огромна и темна. Горело несколько светильников, но их света хватало только, чтобы увидеть с самого ее края несколько рядов кресел в партере, кажущиеся черными занавеси, колосники, уходящие ввысь, темные, слепые, недосягаемые, черную яму оркестра. Лев Исакович с кряхтеньем занял кресло в самом первом ряду, долго сморкался в клетчатый платок, сетовал на пыль, собственные годы и упрямость молодого маэстро.

-- Играйте уже, Форнетти, пока меня радикулит не хватил прямо в этом анафемском кресле!

Он вскинул скрипку.

Звук был как звук. Он взялся за ре-диезную фантазиюПирелли, повел высоко, быстро - этой вещи не было в концертном репертуаре, и Джакомо казалось, что так правильно. Не надо смешивать концерт и эту пробу. Он должен просто услышать сцену. Почувствовать, как отражаются звуки от стен, как улетают они в зрительный зал, как вибрирует и поет в руках скрипка, резонирует в плечо и подбородок, как натягиваются под пальцами струны - самые обычные, две в серебряной оплетке, две в медной, это самый простой секрет, который легко разгадать, но перенять сложно, а он сумел, догадался, понял, и поэтому он сейчас стоит на этой пустой темной сцене и играет для лучшего импрессарио Альты. А мог бы коз пасти в своей бедной деревне. Всю жизнь. Или раздувать мехи в кузне, или гнуть спину в шахте и лет через десять выблевать легкие, черные от угольной пыли...

-- Ничего, -- сказал Гольденвейзер сварливо,когда Джакомо закончил. - Ничего особенного, я хотел сказать. Но для здешней публики сойдет. Скрипка у вас хорошая, Форнетти, а больше и нет ничего. Но вы платите мне деньги, и я сделаю вас звездой.

Я сделаю вас звездой, все приговаривал Лев Исакович, когда они уже сидели в маленьком кафе на открытой площадке.Импрессарио заказал куриный бульон и гренки, а Джакомо пил кофе - есть он от волнения не мог, хотя в желудке все скручивалось в тугую горькую спираль.

-- Вы будете звезда, это точно, как то, что моя фамилия Гольденвейзер, а вы - босяк, самонадеянный юный босяк, но с Божией искрой внутри. Покажите мне вашу скрипку, я хочу на старости лет посмотреть на эту штуку, которая делает из босяков гениев.

Джакомо щелкнул замками на футляре.

Он мог бы рассказать, как ему досталась эта скрипка. И пускай в этой истории больше криминала, чем явных достоинств, и плевать, что она его не украшает - каждый творит свою судьбу как умеет.

Маэстро Гольденвейзер долго и тщательновытирал накрахмаленной салфеткой пальцы, стряхивал с жилета хлебные крошки.Руки его дрожали. Он был старик, он знал, что сейчас возьмет в руки чудо. Онволновался.

Скрипка пахла лаком, канифолью и теплымдеревом. На деках от клонящегося к закату солнца лежали вишневые отсветы.

-- Это хороший инструмент, Форнетти. Но если вы хотите славы именно в этих стенах, вы должны поменять струны.

-- У меня с собой нет.

-- И вы хотите сказать старому Гольденвейзеру, что музыкант, который вот тут претендует на начало мировой славы, не имеет при себе комплекта запасных струн? Вы босяк, Форнетти. Но, слава Богу, ваши струнытут не пригодятся. Вам нужны особые струны - если вы хотите играть в зале нашейбиржи, тьфу, консерватории, хотя теперь это одно и то же. Эти - не будутзвучать.

-- Нет.

-- Ну, как хотите, -- равнодушно сказал Лев Исакович и принялся крошить в бульон хлебный мякиш.