***
В этот самый день Сашка впервые в жизни узнал, что если человек не хочет, чтобы что-либо в его жизни существовало, то запросто может сделать, чтобы оно так и было. И наплевать, если все окружающие думают наоборот. Главное, чтобы твоя личная картина мира оставалась в целости и сохранности.
На завтрак мать сварила манную кашу. Даже на молоке, что вообще-то бывало нечасто. За молоком приходилось долго и муторно стоять в очередях, а матери чаще всего бывало не до этого. Потому что – она или работала, или приходила в себя с похмелья. Какие уж тут очереди… Сашка, конечно, в начале месяца каждый раз отнимал у нее продуктовые карточки, а уж отоваривал их, как получалось. Получалось, чаще всего, плохо. Потому что он ведь тоже живой человек, у него тысяча дел: уроки, контрольные – вон, год заканчивается, и надо уже хоть какой-то приличный табель справить, если он хочет поступить через пару лет хотя бы в реальное училище. А еще договорились вечером с пацанами в футбол погонять, и Петичку, горе горькое, так просто не бросишь, он же поклялся сделать из Петички человека, а это дело долгое и требует постоянных усилий.
Молоко вчера принесла старуха Леопольдовна. Вот так, ни с того ни с сего. Поздним вечером затрезвонил дверной звонок, и мать, набросив мятый засаленный халат поверх такой же мятой и почти что серой ночной сорочки, осоловелая со сна, непричесанная, побрела открывать, по дороге вяло чиркая спичкой, чтобы прикурить цигарку. Сашка выглянул полюбоваться на этот цирк из своей комнаты: решил, что заявился на ночь глядя какой-нибудь материн приятель. Но за дверью никто не буйствовал и не матерился. Наоборот, стояла глухая тишина, и через долгую паузу, вместо очередного истеричного звонка, раздался сухой стук.
Мать открыла. На пороге стояла старуха Леопольдовна. В своем вечном салопе с лисьим воротником, с шоколадным котом на плече. Попыхивала, источая благородный аромат, вишневая длинная трубочка. Сашка даже удивился: он и представить себе не мог, что табак может вот так пахнуть. В руке старуха Леопольдовна держала матерчатую авоську.
— Вы погубите мальчика своим дымом, — сказала старуха хорошо поставленным строгим баритоном, от которого мать, кажется, проснулась и даже слегка протрезвела.
тыдыщщщИ испугалась. Потому что единственной правильной реакцией на это заявление было бы «Да кто бы говорил!». А она промолчала.
— Мальчику нужны питание и уход. А вам, как это ни прискорбно, надзор от общества трезвости, — продолжала старуха. – Впрочем, с этим мы пока погодим.
С этими словами она вынула из рук обалдевшей Сашкиной матери окурок и швырнула его на лестничную клетку. Энергично притушила фигурным каблуком высокого, на шнуровке, ботинка. Помахала перед лицом соседки, разгоняя дым, костлявой рукой в черной кружевной митенке.
— Считайте, дамочка, что я предупредила вас в последний раз. Еще раз замечу – будете разговаривать с полицией. Ну и с ювенальной юстицией, для полного комплекту. А пока вот, кормите ребенка.
С этими словами она сунула вовремя подоспевшему Сашке авоську, царственно кивнула матери, бессильно сползающей по косяку, и повернула к лестнице.
— Спасибо! – крикнул Сашка, который на самом деле готов был от стыда провалиться сквозь землю.
— А вы, Александр Георгиевич, — сказала старуха Леопольдовна, останавливаясь посередине лестничного пролета, — будьте так любезны, карточки ваши мне завтра принесите. Я скажу домработнице, чтобы пока отоваривала и ваши.
В авоське, кроме трехлитровой бутылки с молоком, оказалась еще буханка белого хлеба и консервы в жестяных, пестрых лендлизовских банках. Банки мать составила пирамидкой в буфет и трогать запретила – «на черный день». Сашка наелся на ночь хлеба и молока и заснул, решив про себя, что если завтра проснется, а все продукты на месте, то это ему не приснилось и жизнь теперь непременно повернет к лучшему. Как именно «к лучшему», он и понятия не имел, но верить хотелось.
Сегодня с утра выяснилось, что ничего не было.
Ни визита «этой полоумной старухи», ни предупреждения ее, ни хлеба и консервов.
Жизнь, в то же время, не испортилась – куда уж дальше!, — но и насовсем к лучшему поворачивать не спешила.
Молоко осталось – совершенно бесполезный продукт, с точки зрения мамаши. Ни на водку, ни на сигареты его не сменяешь, а пока дойдешь по этакой жаре до рынка, скиснет ведь.
Ну и мамаша – надо же, чудеса какие! – трезвая с утра, причесанная и даже в чистом платье. Кашу вон сварила.
И солнце. И голуби бродят по карнизу, топчутся на подоконнике – не обычные городские сизари, а белые, с роскошными хвостами, с пушистыми хохолками на головах – не иначе, сосед дядька Митяй выпустил полетать.
По улице, пламенея на солнце лакированными красными боками, медленно ползла поливальная машина. Вот брызнула широким веером вода, раздробилась на мелкие радуги. Разбежалась в стороны соседская мелюзга.
— Мам, дай гривенник, — совершенно наобум брякнул Сашка. Не то чтобы ему этим утром было негде разжиться десятью копейками. Но хотелось проверить.
— В буфете в коробке. Где карточки. Кашу ешь.
Она говорила стертым, лишенным всяких интонаций голосом. Как будто кукла, которую завели ключиком. И это так не вязалось с ярким утром, с предчувствием, что жизнь, может быть, и наладится…
— Мам, а зачем она приходила?
— Кто?
— Ну, соседка. Бабка Леопольдовна.
— Кто?! – переспросила мать, и в блекло-голубых ее глазах Сашка увидел неподдельное изумление. Как будто она вообще первый раз в жизни услышала это имя. Между тем, старуха Леопольдовна жила в доме напротив, в одном дворе с ними, и не знать ее мог только слепой или глухой.
Сашка поковырял ложкой слипшуюся плотной коркой кашу. В каше были комки. Наверное, подумалось ему, мать совсем разучилась готовить.
Иногда ему казалось, что она всегда была вот такой. Что вот даже и родилась – сразу такая, с неопрятной прической и серым застывшим лицом. И если бы не старые фотографии в альбомах, на которых она была снята еще вместе с отцом – молодая смеющаяся женщина в красивых платьях, в туфлях на тонких каблучках, Сашка бы никогда не поверил, что может быть по-другому.
Хотя, какая разница. По-другому все равно уже никогда не будет. Зря он надеялся.
За окном визжала и бесилась малышня. Пронзительно гудели автомобильные клаксоны. Прозвенел по рельсам, поворачивая на бульвар, трамвай.
Нужно было брать злосчастный гривенник и выметаться вон. А он сидел за столом и ковырял ложкой манную кашу.
Ему до смерти хотелось проверить, как это – взять и выключить из собственного сознания события и людей, о которых не хочется даже думать.
— Мам, а ювенальная юстиция – это кто?
Он ожидал, что от этих слов мать побледнеет, схватится за сердце – как она всегда делала, когда хотела казаться хорошей, например, перед тетками из опекунского совета, — начнет кричать… Но она странно посмотрела на Сашку, скомкала в пепельнице только что вынутую из пачки, но так и не прикуренную сигарету – и заплакала. Прозрачными огромными слезами, совершенно беззвучно, как будто у нее отняли голос.

— Ну, и что мы будем с тобой делать?
— Не знаю…
— А хорошо бы знать.
Петичка молчал, вздыхал и ковырял новенькой сандалькой песок. На желтой лаковой коже сквозь пыль проступали многочисленные царапины. Петичка мял в ладонях матроску, и весь его вид вызывал жалость и сострадание. Но Сашка был беспощаден. Он же поклялся сделать из Петички человека. Поклялся Петькиной бабушке Леокадии ЛЬвовне, примерно с год назад, а найти в здешних широтах личность, у которой хватит нахальства и глупости обмануть Леокадию Львовну, практически невозможно. Правда, Петькина бабушка, принимая эту клятву, позабыла уточнить у Сашки, что именно он вкладывает в понятие «быть человеком». И это оставляло некоторый простор для действий.
Они стояли перед входом в городской парк, в тени могучих кустов сирени, и Сашка, ведя свою обличительную речь о том, как печальна бывает жизнь маменькиных сыночков и хлюпиков, рассеянно разглядывал отодранную тут же сиреневую гроздь. Выискивал в ней цветочки с пятью лепестками и бросал их в рот, а потом разжевывал крепкими зубами. На лице его при этом было написано такое наслаждение, как будто бы он грыз карамельки. Цветочками с тремя лепестками Сашка тоже не гнушался.
В парк уходила посыпанная ровным желтым песочком аллея. Вилась себе между любовно украшенных клумб. По аллее фланировали пары: дамы и важные господа, — при этом дамы заслонялись от пекучего майского солнышка кружевными зонтиками, так что казалось, будто на аллею слетелась стайка легких тучек. Между гуляющими с визгами носились на трехколесных велосипедиках дети. Завивались очереди у разноцветных палаток с мороженым и сладкой водой. Было слышно, как в глубине парка сдержанно звенит медью и ухает басами городской оркестр. Над деревьями неспешно проплывало, вертясь по кругу, «чертово колесо». Развевались ленты и реяли по ветру привязанные к поручням его люлек воздушные шары.
Но самое главное было не это.
Над темной гущиной тополевой рощи, на излучине реки плыла в небе огромная серебристо-серая громадина цеппелина. Его отлично видать было из окна Сашкиной квартиры, и тот еще с утра себе все глаза проглядел, пялясь на это чудо. Можно было бы сомневаться в том, что глаза видят именно это, но на углу улицы на круглой театральной тумбе была наклеена афиша. «Воздухоплавательный парк» — было написано там громадными буквами с виньетками и цветами, и над сделанной полукругом надписью парил нарисованный легкокрылый самолетик.
Удержаться было совершенно невозможно. Даром он, что ли, выпросил у матери гривенник.
Можно было, конечно, честно заплатить и не мучиться глупостями. Тем более, что Петичку бабушка тоже снабдила деньгами.
Но воспитательный момент сложился – лучше некуда. Петичке будет полезно узнать, как порядочный человек может попасть туда, куда попасть у него нет никакой возможности.
В билетной будочке, выставленной у входа, сидела толстая тетка. Задумчиво облизывала малиновый леденец на палочке и, подперев кулаком щеку, читала растрепанную толстую книжку. Вдалеке по аллее неспешно фланировал городовой.
— Давай, — велел Сашка. – Сколько можно канитель разводить.
Петичка взглянул умоляюще. Зачем-то вынул из кармана свой гривенник, потер пальцем, разглядывая выбитую на аверсе физиономию герцога.
— Сань, может, не надо?
— А ты, что ли, не хочешь стать человеком?! – изумился Сашка совершенно натурально.
Петичка пожал плечами. Ясное дело, он был нисколько не уверен, что человеками становятся именно так.
— Нет, Сань. Наверное, не хочу.
Он опять вздохнул, снял очки, аккуратно уложил их в карман рубашки и взглянул Сашке в лицо отчаянными светлыми глазами.
Вот же горе горькое. Небось, решил, бить его сейчас станут. Делать больше нечего!..
— Вот так – не хочу, — повторил Петька ломким от перепуга голосом. Но повторил уверенно. — Извини, пожалуйста, Саня, но так – не хочу.
— Чего? — Сашка сплюнул в траву у поребрика.
— Там на афише было написано, что все деньги будут переданы в городской фонд призрения инвалидов и сирот. Так что я лучше куплю билет, Сань. А иначе… как-то нечестно.
— Да? – переспросил Сашка. После таких слов ни драться, ни поучать Петичку как-то расхотелось. Вот умел этот «тюхтя» в два счета сделать так, чтобы Сашка, которого боялись в округе почти все мальчишки, от которого в три ручья рыдали тетки из детской комнаты в жандармском участке, — чтобы он враз почувствовал себя сволочью. И устыдился.
Спасало в таких ситуациях Петичку только одно: он сам страдал не меньше, чем его приятель.
Они купили билеты у билетерши в смешной обкленной афишами будочке, и, сделав пару шагов, оказались на желтом песке центральной парковой аллеи и пошли дальше, но поминутно оглядываясь назад, на узорчатые створки ворот. Там, в ажурном переплетении чугунного литья, смотрели им вслед дивные звери, и цвели сказочной красоты цветы и деревья, и птицы с длинными хвостами и печальными женскими лицами сидели на ветвях, так что как же было не оглядываться.
И они вертели головами, и каждому из них чудилось, будто вот сейчас, вот именно в эту минуту, они входят в совершенно другую жизнь, и может быть, если бы они вдруг повернули домой, все бы сложилось иначе… но они дошли до конца аллеи, купили у разносчика по брикетику пломбира в липкой фольговой облатке и оказались на речном обрыве, среди густых сиреневых зарослей, на почти полутемной аллее.

Он стоял на обрыве и смотрел на реку, приложив ладонь ко лбу, чтобы полуденное майское солнце не так слепило глаза. Земля в этом месте не так круто уходила вниз: между колючих акаций и кустов сирени убегала вниз узкая тропка, исполосованная вылезшими из коричневого суглинка корнями деревьев. Спускаться по такой – это надо быть самоубийцей.
Это был самый дальний, глухой угол парка, когда-то дворцового, а теперь, когда герцогская резиденция в некогда роскошной, курортной Альте пришла в упадок, подаренного «на благо городу и жителям его». Впрочем, дворец сохранился, как сохранилось и здание бывшей сахароварни – приземистое одноэтажное строение с мощными контрфорсами и узкими, будто бойницы, окнами. Рядом с сахароварней стояла башня, в свое время служившая вытяжной трубой для котельной. Теперь в башне устроили лестницу, наверху укрепили перилами обзорную площадку и по особым праздникам за пятачок пускали почтеннейшую публику обозреть окрестности с невозможной высоты. А в День города на площадке устанавливали длинную прочную доску, к которой стропами крепили парашют, и всякий желающий мог прыгнуть вниз, испытав себя на храбрость.
Рядом с башней, такие же прямые и высоченные, уходили черными верхушками в небо девять мачтовых сосен. Как будто осколок лесной чащи… и пригорок, на котором они росли, был засыпан темной сухой иглицей, а летом, в июле, когда от невозможной жары нечем было дышать, здесь вызревала земляника. Багряные крупные ягоды на тоненьких, едва поднимающихся над горячей сухой землей стеблях…
В такие дни здесь особенно часто можно было застать старуху Леопольдовну. Она, как обычно, стояла над обрывом, опираясь на крепкую трость, а ее всегдашний кошак валялся в иглице, выставив кверху шоколадное, в репьях и колючках, пузо.
Конечно, ничего этого Антон, получивший в свое распоряжение первое свободное лето в Альте, знать не мог. Да и не за этим он пришел сюда.
Впрочем, он и сам не знал – зачем.
Но он стоял на обрыве и смотрел за реку, за окутанную нежным зеленым дымом стену ивняка на дальнем берегу, за далекую серую нитку объездной дороги, по которой, блестя на солнце стеклами, ползли, будто мурашки, машины…
Если не отводить взгляда, и почти не дышать, повинуясь стеклянному дрожанию жаркого воздуха, рано или поздно ты увидишь то, что должен увидеть.
Высокие дома, колокольни церквей, вышки радиосвязи, виадуки мостов и заводские трубы. Темное озеро зелени с поднимающейся из его глубины кружевной дугой чертова колеса, и даже белые стены и башни дворца у самого берега… но как можно их видеть, если призрачный дворец отделяют от речного обрыва широкая полоса хмызняка, дорога и затянутая колючей проволокой территория охраняемой зоны железнодорожного моста…
Все это так похоже на Альту, что можно принять за отражение в спокойной речной воде… так похоже. Если бы не глядящие черными горелыми зубцами в весеннее яркое небо руины. Впрочем, если присмотретьеся еще получше, станет видно, что это никакие не руины, а выстроенное из стекла, бетона и стали странное многоугольное здание. Высоченное. Похожее на стеклянный кубик-головоломку. Отражающее небо, и реку, и город вокруг и внизу.
Антон понятия не имел, как называется этот город, но нисколько не сомневался в том, что не спит и не бредит. Что видит эти дома, и башни, и восьмигранник из стекла и стали наяву. И мало этого, видит не в первый раз.
И ему совершенно отчетливо надо туда. Не просто на тот берег – чего он там не видал? Хмызняк, да песок с гниющими водорослями и темными раковинами речных жемчужниц… Нет. Он должен быть в этом городе. Потому что чувствует всем собой, как дрожит, протягиваясь в жарком воздухе и будто крючком вцепляясь в трепыхающееся сердце, прочная нить чужого взгляда – из стеклянного куба на вершине холма прямо внуть его самого.

— Ну, и как? – спросил из-за спины ехидный, с легкой хрипотцой и уже, кажется, знакомый голос.
— Никак, — сказал Антон. – Вот, стою, смотрю…
— И чо показывают?
— Сам гляди, — неприязненно, но все еще миролюбиво откликнулся Антон и отступил на пару шагов в сторону, чтобы и его собеседник смог занять удобную позицию на этом узком пятачке утоптанной земли над самым обрывом.
Высокий белобрысый мальчишка в мятой рубашке и пыльных штанах встал рядом с ним, сощурился из-под ладони в жаркий воздух и легонько присвистнул.
— Тю, так это ж Омель! Его весной всегда лучше всего видать.
Антон будто наяву увидел казенную серую папку и надпись анилиновым карандашом на обложке. «Место рождения: Омель», - было написано там. А сверху стояло его, Антона, имя и фамилия.
— Я там родился, — сказал он этим двум мальчишкам – белобрысому и сердитому и щуплому очкарику в матросском костюмчике. Очкарика, насколько он помнил, звали Петичка.
— Врешь, — уверенно возразил белобрысый и сощурил на Антона небывало синие глазищи. – Как это «родился», когда и города такого на самом деле нет.
Антон обернулся к реке. Дома, виадуки и стеклянный многоугольник реали в воздухе, почти настоящие, почти рельные… он даже чувствовал, как могли бы пахнуть там улицы и мостовые…
— Вот же, — сказал Антон и кивнул туда.
— Обман зрения. Петька, скажи, как это?
— Устойчивая коллективная галлюцинация, — подсказал тут же начитанный Петичка.
— Вот! Так что не заливай. Родился он там! А если ты там родился, как ты сюда попал тогда? Или ты тоже коллективная галлюцинация? Вроде, когда Петька тебя бил, непохоже было.
Антон подумал и негромко заметил, что тогда не Петька его бил, а он Петьку. Но разницы от этого, конечно, никакой.
— Вот и бабка Леопольдовна ходит смотреть. Ну и мы иногда. А больше никому оно не надо. Кой толк смотреть, если попасть туда все равно нельзя?
Они бывали на том берегу часто. Только всякий раз удивлялись, почему с этой стороны берег выглядит обрывистым, а на самом деле он пологий, плоский. Но об этом как-то сразу забывалось, стоило преодолеть перекинутый над рекой кружевной, с арочными пролетами, легкий пешеходный мост. За мостом полно густых зарослей вербы, а дальше ровный берег с почти белым песком, длинные отмели, на которых к середине лета даже зацветают мелкими желтыми цветами какие-то сорные травы, коричневатая теплая вода, красноперки и карасики, которых за утро можно натаскать не один десяток… и река летит в этом месте прямая, как стрела – между песчаного пологого берега и обрывистого, одетого в торжественный гранит, со старинным парком над высокой кручей.
И никакого города там нет. За ивняками и топким заливным лугом, где даже летом, в самую жарынь, не всегда пройдешь свободно, — деревня, дальше шоссейная дорога, а за ней еще деревня, а там уже кто знает…
Но зачем-то ходит и ходит на обрыв старуха Леопольдовна. Зачем-то стоит и смотрит за реку, и если присмотреться, видно, как дрожит ее рука, сжимающаяся на рукояти крепкой трости.
Однажды они с Петичкой решили, что город на самом деле есть. Только обычным путем попасть туда невозможно. А вот если перейти реку не по пешеходному мосту и даже не по тому, где ездят машины, а по железнодорожному, то может что и выйдет.
В деревне, куда мать отсылала Сашку к сестре своей на лето, пока еще хоть немного в себе была, тоже был вот такой мост. Мальчишки переходили его на спор – уж очень страшно было идти по узким досочкам, проложенным по самому краю моста, намного ниже рельсового полотна. Досочки смыкались неплотно, в их щели было видно, как далеко-далеко внизу плещется серая вода, и ветер налетал сразу будто со всех сторон, и явственно слышалось, как гудят стальные полосы рельс. Иногда случалось, что во время таких путешествий по мосту проносился поезд. Ужаснее этого не было ничего. Стоять на хлипкой деревяшке, ощущая босыми подошвами всю ее непрочность, стискивать потными ледяными ладонями стальные поручни и вжимать в плечи голову, потому что над тобой грохочет чадная громадина, со свистом проносятся вагоны. Дым, копоть, сажа, тысячи тонн горячего движущегося железа, скрежет вагонных стыков…
Никогда бы по собственной доброй воле Сашка не согласился лезть на Альтинский железнодорожный мост.
Но тут был Петичка, тут нельзя было выглядеть трусом.
И они полезли.
Им пришлось дать сильного крюка, потому что прилегающая к мосту охранная территория была огорожена забором с колючей проволокой, и Сашка, большой любитель книг по военной истории, даже касаться этой проволоки не стал и Петичке воспретил строго-настрого. Можно было бы переплыть к мосту от парковой набережной, там и недалеко, даже и стаи не будет, но, во-первых, на дворе стоял апрель, а во-вторых, с кем плыть-то? С Петичкой, бабушкиным счастьем? Поэтому пришлось обходить.
Потом они долго шли вперед и вперед прямо по рельсам, и солнце светило в спины, и трогало жаркими ладонями затылки и шеи, и от этого было щекотно и жарко. Они шли и болтали – обо всем и ни о чем сразу. О том, что Петька непременно должен выучиться на железнодорожника, как его дед, а еще лучше на геолога, потому что это страсть как интересно – ходить везде и искать сокровища. Ну и что, что бабушка против. Бабушки всегда против чего-нибудь. Ну что это за профессия для настоящего мужчины – детский врач! Поду-у-маешь, другой дедушка врачом был! И что, всю жизнь лечить малышачьи сопли?! Если уж врачом, так хотя бы хирургом. Полоснул скальпелем! – и все болячки отступили.
Про себя Сашка совершенно точно знал, что он не станет никем. В лучшем случае выбьется в мастера на каком-нибудь из Альтинских заводов. Как ни крутись, ремесленное училище – предел его мечтаний. Ни знаний нет, ни денег на учителей, и всем на все плевать. Так пускай хотя бы Петька.
Потом, вспоминая это, Сашка удивлялся. Удивлялся тому, что думал вот такие, совершенно не предназначенные для подростка одиннадцати лет от роду, тяжкие угрюмые мысли. Вспоминал о том, как ему казалось тогда, что на самом деле ему не одиннадцать, а, скажем, шестьдесят. Что он старый-старый, и знает все обо всех. Что жизнь определена каждому от начала и до самого конца, и переиграть ничего нельзя. Но можно сделать так, чтобы проживать этот путь было немножечко легче. Ну хоть кому-то. Почему бы не Петьке.
Но тогда… тогда они шли по рельсам, стараясь не наступать на испачканные мазутом шпалы, отворачиваясь от встречного неожиданно сильного ветра, и справа, в ложбине, за стеной тщедушных ив с редкими вкраплениями рябин, посверкивали яркие окна разлившейся реки. В этом во всем была какая-то обреченность, — редко, очень редко возникает в душе четкое понимание, что вот эту минуту ты запомнишь до конца своих дней, и как правило, так оно и происходит, — так вот, тогда Сашка совершенно ясно понимал, что будет помнить это всегда. Этот простор, и влажный хлесткий ветер от реки, и Петьку, спотыкающегося на широких досках шпал, и синее апрельское небо над головами.
Разумеется, перейти мост им не удалось. Они уже вступили в его железное, гулкое нутро, когда, многократно усиленный мегафоном, заорал на них сердитый голос, приказывая сию же минуту убираться вон и обещая через три минуты начать стрельбу.
Таким образом, проверить Петькину идею о том, что в Омель можно попасть хоть таким вот путем, им не удалось. Других способов тоже пока не находилось.
Они честно облазили, возя носами по глянцевому картону, все имеющиеся в их распоряжении географические карты. Но доступными оказались только учебники по географии и истории родного края, а при попытке спросить в читальном зале Альтинской публички старинные атласы они моментально оказались в кабинете директрисы, и та долго орала на них, изумлялась, прижимала ладони к груди и обещала наябедничать родителям. Сашка держался с неприличным хладнокровием: матери его что жалуйся, что не жалуйся — в крайнем случае, засветит ремнем с железной пряжкой, и тут уж дело его увернуться… Петичку же такая перспектива испугала всерьез. С его бабушкой шутки были плохи. Но как-то тогда им повезло…
С тех пор вопрос существования или не-существования Омеля в вещном мире не сильно их занимал. Но вот сейчас, в эту минуту, когда с обрыва так ясно смотрелись его башни и виадуки мостов…
— Пятачок есть? – спросил этот, чужой, интернатский. То есть, они слыхали, конечно, что его взяла к себе жить старуха Леопольдовна. Но взяла жить – не усыновила, так что все равно он – интернатская крыса. Хотя неделю назад приложил Сашке прилично, скула потом дня два ныла, даже мать заметила…
Зажиточный Петичка с готовностью достал из кармана пригоршню мелочи. Там, конечно, были все больше копейки, да еще несколько «трешничков», на которые из автоматов, что на углу Фонтанной и Герцеля, можно выпить воды с сиропом… но на три билета на обзорную площадку они все-таки наскребли.

Внутри было полутемно, пахло пылью и свежеоструганным деревом. Откуда-то сверху падал отвесно солнечный луч, и в нем было видно новенькие дощатые ступеньки уходящей спиралью ввысь лестницы. По обес стороны от луча стояла неплотная тьма.
— Ну, полезли, что ли, — решительно сказал Сашка и подтолкнул вперед Петичку.
— Сам бы первым и лез, раз такой смелый, — в спину Сашке предложил Антон.
— Я-то и так полезу, чего мне бояться. Я на городскую каланчу по внешней стене лазил, и то не умер. А вот Петька…
— Что – Петька?
— А Петька у нас тюхтя. Вон, коленки вибрируют!
— Ничего и не вибрируют! – запротестовал Петичка.
— Ну так лезь.
— Ну и полезу!
— Тебя бабушка убьет, — съехидничал Сашка, а Антон вдруг подумал, что еще одна такая Сашкина шуточка, и придется дать ему в морду.
Они были абсолютно чужие ему, эти два альтинских пацана, — один синеглазый и задиристый, второй безответный хлюпик с виду. Но только иногда вдруг проглядывала в этом хлюпике такая гордость, такое достоинство, какие бандиту Сашке, наверное, и во сне не могли бы присниться.
Они были чужие ему. По большому счету, два дня знакомства. Но если бы кто спросил, Антон, не задумываясь, ответил, что за всю жизнь не было у него никого ближе этих двоих.
— Бабушка нас всех убьет, — сказал Антон, который теперь – вот чудно! – тоже мог похвалиться наличием бабушки.
— Меня нет, — возразил Сашка. – Я в этом смысле сирота.
— Старухи Леопольдовны, поди, на троих не хватит, — предположил Петичка.
Сашка обернулся, отчего вся процессия замерла. Обернулся и уставился на Антона. В пробитой солнечными колючими лучами темноте было трудно понять, какое выражение застыло на Сашкином лице.
— Подожди, — сказал он медленно. – Так она что, правда тебе бабка?
— Сам не знаю. Наверное. А что?
— Да ничего, — уклончиво пробормотал Сашка. – Так…
Он не представлял себе, как объяснить этому чужому мальчишке, почему старуха Леопольдовна не может быть ничьей бабкой. Поверить в это было так же трудно, как в то, что они могут спрыгнуть с этой холерной башни и не разбиться.
Ага, щазз. Бегут и тапочки роняют. Законы физики в этом мире никто еще не отменял.
Они вскарабкались на четыре пролета вверх, так, что в узкую прорезь бойницы, которая на самом деле была воздуховодом, стали видны совсем близко одетые молодой листвой и гроздьями соцветий кленовые кроны.
Посидели на теплых ступенях, помолчали. Говорить не хотелось: каждый понимал, что впереди еще долгий подъем. Начнешь сейчас болтать – сорвется дыхание, потом до верха не доберешься. И воды, как назло, с собой взять никто не догадался.
Преодолели еще несколько этажей: верхушки кленов остались внизу, зато открылись взгляду парковые дорожки, столики летнего кафе, расставленные на засыпанной белым песочком круглой площадке у причала.
За одним из столиков, уставленным фарфоровыми чашками, кофейниками, креманками с вареньем и плетеными корзиночками со свежей сдобой, сидели две пожилые дамы. Ветер вздувал фестончатые оборки на красно-белых маркизах, шевелил ленты и перья на женских шляпках и норовил унести прочь бумажные салфетки со столика.
Но самое интересное, что делал ветер, этот негодник, этот бессовестный шпион, -- он доносил до Антоновых ушей каждое слово, каждый самый потаенный вздох женщин, и дрожание узловатых старческих пальцев, и блеск глаз, и запах горячего шоколада с молоком и корицей, даже солнечную рябь воды в стакане, который подносила ко рту старуха Леопольдовна, его новоявленная бабушка. Наверное, называть ее теперь старухой Леопольдовной было нехорошо, но и говорить этой строгой даме «бабушка» -- язык не поворачивался…
-- … в общем, хороший мальчик. Вежливый. Старательный. И учится хорошо…
-- Ядзечка, разве дело в том, как он учится?
-- Но Леля, дорогая! Ведь мы же понимаем, что я не смогу помогать ему вечно. Я вообще удивляюсь, как мне его отдали. В такие годы…
-- Да, годы… Ядзечка, а ты точно знаешь, что Глеб…
Старуха Леопольдовна вздыхает, поправляет кружевной ворот блузки, долго теребит лацкан на рукаве строгого льняного жакета. Опять вздыхает, мелкими глотками пьет воду. Разбрызгиваются солнечные зайчики: у пожилой женщины ощутимо дрожат пальцы.
-- Не будем об этом, Лелечка.
-- Да, не будем. Но может быть, со стороны Ольги осталась какая-то родня? Они могли бы тебе помочь. Ты пыталась их разыскать?
-- И не один раз. Но видишь ли, Олечка осталась там, в Омеле. Глеб, конечно, очень хотел, чтобы она поехала рожать в Альту, но мы с ней… не очень ладили. Она отказалась. Они все остались там, Леля, остались там, и скорей всего, никого из них нет в живых, а даже если и есть, то искать их никто не будет, потому что их нет, Леля, и города этого нет, и никому, никому нет дела.

***
Он проснулся от того, что задребезжало стекло в оконной раме, как будто от легкого толчка, и, повинуясь порыву ветра, стала медленно отворяться створка. Этот звук был так не похож на все, что до того Антон слышал в своем то ли сне, то ли бреду, а вернее всего, что в липком лекарственном забытьи, что конечно же, он не мог не открыть глаза.
Ресницы слиплись, и потребовалось усилие, чтобы все-таки разомкнуть веки. А руками он помочь себе почему-то не мог, как будто бы их вообще не было – рук. Впрочем, с ногами была такая же штука. Он словно повис в воздухе – спеленутый широкими белыми полотнами червяк, из которого тянулись и исчезали в белом пространстве какие-то проводочки и трубочки. Голову повернуть тоже не получалось, и прямо перед глазами был белый-белый потолок, по которому тянулась извилистая трещина, похожая на ветку дерева. По потолку бежали легкие ясные тени, как будто от листвы, шевелимой ветром. Наверное, тянуло сквозняком от раскрытого окна.
-- Молодой человек, вы как сюда попали?! А ну вон немедленно!
Антон внутренне заметался. Никаких сомнений: окрик этот предназначен ему, но как он может «вон немедленно», если на самом деле не в силах пошевелить даже мизинчиком?
-- Ай, да ну вас! – презрительно откликнулся такой знакомый, такой настоящий Сашкин голос. – У вас пациент очнулся, а вы меня гоните!
-- Ядвига Лепольдовна! Он очнулся! Ядвига Леопольдовна!..
И почти сразу же – деревянный стук трости о кафельный пол, и сухие старческие руки, пахнущие корицей и крепким табаком, ложатся на щеки, на лоб, и Антон чувствует, как у старухи Леопольдовны – конечно же, он узнал ее почти сразу! – дрожат пальцы, и что-то мокрое, щекотное, катится по лицу – через переносицу к подбородку, и утопает в бинтах… да, это бинты, и голос, и слова, ради которых, наверное, стоило выдержать все это:
-- Тошечка… деточка, мальчик мой!

-- Ну, ты вообще дал всем жару!
Сашка сидел на кровати, поджав под себя босые ноги, и чистил перочинным ножом яблоко. Ползла из-под лезвия, скручиваясь спиралью, зеленая в малиновых штрихах шкурка, брызгал прозрачный, едва заметно уже пахнущий осенью холодный сок.
-- Сань, а какое сегодня число?
-- Пятое августа.
-- И я все это время вот так… Сань, а что случилось?
Синие Сашкины глаза недоверчиво сощурились.
-- А ты ничего не помнишь, что ли? Петька говорит, ты ж даже разговаривал с ним… потом уже… Или врет?
-- Сань, когда – потом?
-- Ну… когда мы тебя нашли. Я-то в город побежал, в больницу сразу, а Петьку с тобой оставил. Бери яблоко, ешь. Тебе теперь витамины нужны… хотя я бы мозгов посоветовал новых раздобыть где… Ну вот скажи, скажи, начерта ты оттуда скакнул?
-- Откуда, Сань?
-- Совсем человеку ум отшибло, -- сказал Сашка печально и с хрустом впился зубами в яблочный бок. Дожевал и сказал с деланным равнодушием: -- Ты с обзорной башни прыгнул. Не с самого верху, конечно, до верху мы так и не долезли… но все равно. Там метров тридцать высоты. Зачем, Тошка?
Он назвал его так, как никогда и никто до этого во всех интернатах и пересылках. Никто, даже старуха Леопольдовна, новообретенная бабушка… надо, черт побери, к этому как-то привыкнуть.
Сашка не спросил – как ты не разбился.
Он спросил – зачем. Как будто ему на самом деле важно было это понять. Так, что Антон был совершенно уверен: если бы Сашка понял, он непременно стал бы ему помогать. Каким бы невероятным, фантастическим ни выглядело это объяснение.
-- Я хотел попасть в Омель, -- сказал он одними губами.
Но Сашка услышал.


и на этом, в общем, пока все, цельный текст кончился. но я над этим работаю. когда с меня не сосут кровищщу.

а я умею писать на украинской мови! а вы не знали? а оно вот.
и пошел он, и нашел.
вот flaviygc.livejournal.com/1060012.html#t8108
это чо, мне теперь все тексты под замком выкладывать, что ли?

Пишет  riweth:

Ну я решилась
Пишу пока здесь. И дай господи мне решиться на аналогичную запись в ЖЖ. Я решусь. Но чуть позже, как буду готова.
Все знают, что когда-то в Харькове был "Звездный мост". И его уже в Харькове, увы, нет. Но осталось желание делать интересные вещи.
Так вот, с благословения старика Державина почетного, бессменного и бессмертного председателя Харьковского КЛФ "Контакт" да будет Неткон.

Пока что это просто форум в сети, на котором прошу регистрироваться всех, кому интересна сетевая литература как явление. Но наша основная фишка, помимо обсуждения, кто потерял полимеры судеб сетевой литературы и прочего блаблабла, будет обсуждение вопроса, как писателю найти своего читателя и как читателю найти "своего" писателя. Первое многим, конечно, более животрепещущая тема Да, это низменное продвижение.
Что у нас будет еще?
- список полезных ресурсов и площадок
- надеюсь, конкурсы и сборники
- террариум тусовка.

Со временем хочу добавить вебинары (knigotopia.ru уже готова предоставить нам технические возможности). И наконец, если нам всем будет хорошо вместе - Неткон пройдет оффлайн.

А еще регистируйтесь, пожалуйста, потому что пустой форум будет совсем никому не полезен.

И если в объявлении нет чего-то важного, скажите мне, плз. Потому что я набираюсь решимости.

netkon.mybb.ru/

Важный момент. Да, фанфики тоже можно. Да, у нас основное направление - фантастика и фентези, но это не значит, что нельзя все остальное. Сетература она и есть сетература.

URL записи

чудная очепятка прилетела из дружеского скайпа.
волбешник. хихикс. предполагалось, конечно, что волшебник - это про человека, который умеет много гитик в одном важном проекте, про который я пока молчу, но вот-вот, вот-вот уже!
и теперь все. шаблон мой разорван.
ибо волбешник - это человек, который имеет во лбе своем много ума и таланту.

а еще я постиг дзен. если, придя с работы, вообще не укладываться на диван, особенно еще и с тарелкой еды на пузе, а просто посидеть в кресле и посмотреть тупо какое-нибудь киношечко, то тогда и времени остается много, и сил как-то своевременно прибывает. и главное, тогда можно без проблем засыпать и спокойно спать ночью!
как, вы все это знали и до меня?!
ну я тоже знал, чоуштам.
но одно дело знать, и совсем другое - применить на практике.

по дороге домой встретил компанию мальчишек, лет по восемь-десять, не старше. главарь компании - существо худущее, в штанах-парусах и ковбойке - нес в обнимку огромного серого и очень пушистого кота. кот свешивался со всех сторон. остальные из компании забегали то сбоку, то спереди, норовили кота погладить. все рассказывали коту наперебой, как его сейчас принесут, и там накормят и напоят, и в баньке напарят и спать уложат. в общем, обращались с животным, как будто он три года по помойкам скитался и вот был счастливо обретен. кот при этом выглядел лоснящимся от хорошей жызни и поглядывал вокруг хищно на предмет удрать, но понимал, что нифига не выйдет. по крайней мере, сейчас.
а вокруг были одуванчики и трава, и облетающие розовыми лепестками каштаны, и уже начинающая отцветать сирень.

крапивин в своих мальчиках где-то неощутимо ошибся. ну, разве что в "голубятне на желтой поляне" практически нигде не соврал... а так даже не пойму где именно.

я уже говорил как-то, что, в отличие от жж, использую дайри в большей степени как склерозник, черновик и протчая, протчая.
но вот уже где-то месяцев пару у меня не было на это ни сил, ни времени. сейчас они появились. а это значит, что я собираюсь складывать сюда всяко-разные куски текстов, которые мне нужны для работы. по принципу - сейчас пришло в голову, сейчас и записал. в том формате, который мне будет доступен из любой точки.
в значительной степени это будут спойлеры. еще в более значительной степени это будут штуки, мало кому понятные, если говорить о той или иной вещи целиком. многих спойлеры бесят. ))
я могу закрывать это все под глаз. хотя это утомительное занятие и раздражает здесь присутствующих, да и меня в том числе. в общем, если таки да, вы просто вот тут скажите мне об этом.
пока планирую обходиться одним "морем".
вопросы к таким записям считаю нормальными и приветствую всячески, ибо это есть вожделенный фидбэк, пускай и в несколько извращенном варианте.

я взял себе этот день. этот день. себе лично. для упадания мордой в мягонькое. вот валяюсь валянием, на бардак вокруг себя закрываю старательно глаза. ничего. весь мир подождет.
по крайней мере сегодня все вокруг в порядке. завтра... будет завтра. сложный такой день. но о нем я буду думать завтра с утра. сегодня - не могу.
**// унырнул в диван.

Вот шампанского ведро, вот "Женитьба Фигаро",
Но не ходи на речку, на Черную речку.

Саша, Саша, Саша, Саша, ты же солнце наше,
А Дантес - да что с Дантесом, иди он лесом!

... и вот он, внизапне обретя правильные ножницы, принялся стричь себя. и ножницы так щелкали увлекательно, и так было приятно с ними встретиться вновь в деле...
ну, стриг-стриг - и постриг. ну, как водится. 2 см от черепа, наш любимый летний стайл. вытер голову тряпочкой и пошел. чистое щасте. и седины почти совсем не видно. а вы говорите - красить! заборы красьте, вот что!
блин, осталось теперь придумать, как людям на глаза показываццо.

попробуй, солнце мое, посмотреть это завтра на работе. потрать время с пользой.

еще черновика псто
Начало апреля 1948 года.
Мариенбург – Крево.

Весна в Мариенбурге всегда запаздывает. Вокруг уже вовсю тает снег, просели и стали ноздреватыми сугробы, вдруг сделалось глубоким и синим небо, а здесь по-прежнему стылая слякоть, вьюжит, и бесконечные сумерки, от которых кажется, что на дворе не март, а непроглядный унылый ноябрь.
Но однажды поздним вечером – почему-то это всегда случается поздним вечером! – поворачивает вспять ледяной колючий ветер, дующий с северного близкого моря, и вдруг начинает весело и шумно литься вода с крыш. Литься и яростно стучать в жестяной подоконник! И с грохотом обрушивается намерзший в водостоках лед… огромные молочно-белые глыбы вдруг рассыпаются тысячами острых осколков, и каждый – как обломок волшебного тролльего зеркала, разбивается о мокрую брусчатку и ранит в самое сердце…
И ты внезапно понимаешь: весна уже здесь, уже на пороге. А ты опять опоздал, опять все пропустил, где и был-то – черт тебя разберет, и виноват перед всем миром за это, и прощения нет, и чем искупить вину – совершенно не понятно.
Сизые сумерки за огромными окнами медленно набрякали синевой. Точно кто-то медленно лил в мутную воду чернила. Каплю за каплей. Кружились и падали, подсвеченные далекими фонарями, крупные хлопья снега – будто бы Сочельник, а не исход марта. Но в воздухе уже витало что-то неуловимое, нечто, о чем раньше говорили – «предки дохнули теплом из могил», и даже здесь, в пыльных университетских аудиториях, ощущалось это странное. Хотелось на волю, под ставшее внезапно высоким и огромным ночное небо с яркой Вечерницей – переливающейся сине-зеленой звездой над самой линией горизонта, хотелось в городской парк, к заснеженным крутым обрывам. Бродить по аллеям, трогать пальцами влажные ветки сирени с уже набухшими почками…
Какая весна была в Крево! Вот буквально еще три дня назад. Март приехал туда всего на неделю – посидеть в архивах тамошнего Этнографического общества, а вместо этого ввязался в странную компанию. Не то студенты, не то инсургенты, а всего верней – болтуны и идеалисты, и девицы в этой компании были странные, а все больше страшные, нигилистки по последней моде, потрошительницы лягушек. Март не считал себя ни циником, ни ретроградом, но подобное отношение к жизни ему претило и вызывало брезгливость. Даже удивительно, как он, при всем своем внутреннем чистоплюйстве, увлекся до того, что согласился читать стихи на их сборище в городском парке.
То, что случилось потом, он не забудет, наверное, до конца своей жизни.
Эту внезапно взбесившуюся толпу, и низко надвинувшиеся тяжелые тучи, из которых сыпанул короткий и злой ливень… и ему казалось, будто, вместо озверелых лиц, вместо привычных, знакомых домов на Лукишской площади, и красных башен костела святых Сымона и Алены видит он огромное, бескрайнее поле, и конников в тяжелых латах с одной стороны и безликую, мертвую рать – с другой.
Март стоял на ступенях костела и смотрел. И не понимал, искренне не понимал, что происходит. Толпа вировала, подбиралась к сложенной из дикого камня низкой ограде. За оградой был выложенный брусчаткой пятачок, на котором тесно сошлись отлитая из темной бронзы колокольня и такой же темный, бронзовый святой Юрий, побивающий копьем змия. До победы Юрию было еще далеко: змий шипел, поднимая к небу узкую хищную голову, и из пасти его вырывались длинные языки огня.
Они надвигались беззвучно, стремительно и неостановимо, как волна, как ночная тьма падает на землю, когда заканчивается день, просто потому, что таковы законы природы. И, словно этого ужаса было мало, Март вдруг различил среди навьего воинства – себя самого. Живого. Настоящего. Ничем не отличимого от того, который стоял, обнимая бронзового змея, на костельном подворье.
За спиной его было мертвое воинство, а впереди – живые, и Март совершенно отчетливо знал: он может приказывать тем, кто идет за ним. У него есть на это власть и сила. И еще он знал: от того, кто победит в этом примстившемся ему сражении, зависит его жизнь. И жизни всех людей, которые оказались на площади вместе с ним. И вон той рыжеволосой девицы в потертом кожушке тоже.
Он понятия не имел, кто она ему, он видел ее впервые в жизни, но странным образом запомнил ее бледное, с россыпями веснушек, скуластое лицо, и медную расплетшуюся косу… толпа вынесла ее к фонтану, и она, пытаясь избежать давки, вспрыгнула на бордюр, обрамлявший пустую каменную чашу… а потом здоровенный мужик пробился к ней через беснующееся людское море, схватил в охапку, прижимая к плечу рыжую непокорную голову, и понес – будто куклу, не обращая внимания на протесты и крики.
Ему казалось тогда, самое страшное – обернуться и взглянуть в глаза тем, кто стоит за спиной. И заставить их повернуть обратно. Как медленно движется время, как растянуты в нем движения, будто осенняя мошка тонет в золотом меду…
Обернуться. Только обернуться. Так мало и так невозможно много.
Что было потом, Март не помнил. Помнил только – внезапно кончился дождь, перестали хлестать в лицо колючие ледяные струи, и небо в острых разрывах туч сделалось вдруг далеким и нестерпимо ярким. Он закрыл глаза, сообразив наконец, что это просто показалось солнце.
Он пришел в себя на больничной койке, на вторые сутки, и сестры из кляштора святой Алены, ходившие тут за больными, долго удивлялись, как же ему повезло. Говорили, что в давке на Лукишках погибло почти полсотни народу, а скольких подавили – никто и не считал.
Март потребовал свои вещи, подписал бумагу, что отказывается от лечения, и, шатаясь от слабости и тошноты, вышел на больничный двор.
Там была весна, золотые головки мать-и-мачехи в сухой траве на взгорках, легкие облака и теплый ветер. И дорожки в больничном парке были засыпаны коричневыми и мохнатыми, как гусеницы, тополевыми сережками. Точно такими же, как в том парке, где Март, накануне давки на площади, читал стихи по просьбе своих новоявленных приятелей.
Он не был ни инсургентом, ни наивным возвышенным юношей – из тех, которые сперва до хрипа в горле защищают истинность совершенно чуждых им идей, а потом так же истово идут за эти идеи на плаху.
Март на плаху не хотел. Кроме того, зачем-то же он изучал почти три года в стенах Мариенбургского герцогского университета военную историю. И интерес господ, которые пришли к нему в номер кревской гостиницы побеседовать и справиться о здоровье, совсем ему не понравился.
Он уехал в столицу первым же поездом. И немало удивился, когда увидел вылизанный метелью длинный перрон Мариенбургского вокзала, низкое небо с тяжелыми снеговыми тучами, и сизые сумерки вместо апрельского дня.

На кафедре было темно, пахло сырой бумагой и мышиным пометом. Привычный дух знаний, вот уже не первое столетие обитающий в университетских аудиториях. Март желчно усмехнулся. Зря он сюда пришел, да еще и так поздно. Зимний вечер лился в незашторенные окна, наполнял кабинет лиловым сумраком с отсветами дальних фонарей. В дальнем конце кабинета, за фанерной перегородкой, горела укрытая свернутым из газетных страниц колпаком лампа.
Март чертыхнулся про себя. Меньше всего ему хотелось сейчас разговоров, а обозначь он свое присутствие – и разговоры непременно начнутся. Университетские старики его любили. Наивно полагая, что он – будущий оплот академического языкознания Шеневальда и Лейтавы.
А он не оплот. Он вообще никто, — по крайней мере сейчас, вот в эту секунду, когда он стоит посреди пустого кабинета, чувствуя, как странно течет время сквозь пыльное полутемное пространство и сквозь него самого. Так хочется стать никем, исчезнуть и затаиться, и вдруг понимаешь, что поздно, поздно, что для тебя уже все отмеряно и назначено…
— Пан Рушиц, голубчик, куда же вы?..
Он кувырком, не чуя под собой ног, ссыпался по лестнице вниз, в такой же пустой отделанный розовым судувским мрамором вестибюль, толкнул руками тяжелые створки дверей и оказался на улице, под высоким темно-синим небом, с которого смотрели большие звезды. Они были видны так ярко, так отчетливо, и отсветы городских огней не затмевали их. Казалось – ты летишь рядом с ними и можешь коснуться ладонью каждой.
Март пришел в себя возле тумбы с театральными афишами. Оглянулся: из-за плеча смотрела с плаката с насмешливой полуулыбкой на красивом, с неправильными чертами лица, прима императорского театра Юлия Бердар.
В трех шагах топтался, нерешительно мял в руках перчатки пожилой господин в наброшенном на плечи пальто с бобровым воротником. Темный мех блестел мириадами мелких капель.
— Март Янович? Вам дурно? Я могу что-то сделать для вас?
— Вы кто?
— Это неважно. Если Март Янович Рушиц – это вы, тогда я имею вам передать…
И выговор, и то, как этот человек строил фразы – все выказывало в нем чужеземца. Выходца из глухих провинций Лишкявы. Здесь, в столице Шеневальда, это было не то чтобы странно… но в числе друзей и знакомых Марта было слишком мало его земляков. Да, практически, не было никого.
— Янис Рушиц – ваш отец?
— Допустим.
— Март Янович, я должен знать совершенно точно. Да? Хорошо. Тогда вот, он оставил это вам.
— Что это? – Март в недоумении уставился на узкий конверт в руке своего собеседника.
— Я полагаю, вы прочтете и все узнаете.
— Это завещание?
— Насколько я знаю, пан Рушиц не оставил после себя завещания. Нет, он не был моим другом, но знакомы мы были, скажем так, довольно хорошо. И в силу этого знакомства я не спрашиваю у вас, как так сложилось, что отец и сын не были близки… Вы не мальчик, вы догадываетесь, что жизнь гораздо более сложная штука, чем это кажется на первый взгляд… Но мне бы не хотелось думать, что вам не интересно узнать, что он хотел сказать вам напоследок.
Напоследок, подумал Март отрешенно. Теперь, стало быть, это называется так. Он видел отца в последний раз, когда ему было пятнадцать. Тогда его родители разошлись, и Март с матерью уезжали жить в Крево, где у матери остались какие-то родственники. Март тогда все еще удивлялся, что родители расстались мирно, с тихой грустью и даже, как Марту показалось, с неким подобием любви… Отец не писал им никогда и не приезжал, но после развода Март ни единого дня не чувствовал себя брошенным, отец присылал им деньги – аккуратно и довольно значительные суммы, и издалека, незаметно, следил за их жизнью, так что Март вырос в твердой уверенности, что мир добр, а неразрешимых проблем не существует.
Потом отец помог Марту поступить в университет в Мариенбурге, и не стал настаивать ни на инженерном, ни на юридическом или медицинском факультете. Март выбрал историю и языкознание, и отец не стал возражать. Как будто ему вдруг сделалось все равно.
Но Март знал, что на самом деле это не так.
— Он еще просил передать на словах, что будет весьма вам благодарен, если вы в точности исполните все, о чем он вас просит. И простите, Март Янович, но я позволю себе присоединиться к этой просьбе. От этого слишком многое для нас зависит.
— Для кого – для нас?
— Это неважно. Сейчас неважно. Всего доброго.
— Постойте! Вы не можете вот так…
Он не успел договорить, потому что перед ним уже не было никого. Пустая площадь, ровная гладь брусчатки, заметенная своенравной апрельской метелью. Ни следов, ничего. Белые змеи поземки.


"...мой дорогой мальчик. Тебе будет трудно, очень трудно, я знаю, как знаю я и то, что не смогу объяснить тебе всего именно здесь и сейчас, и в эту минуту я могу только верить в то, что ты простишь мне это, как прощал и я тебе твои слабости и капризы, когда мы еще были вместе. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я очень хорошо осознаю: то, что я предлагаю, что я оставляю тебе - невыразимо тяжкая ноша, и я буду счастлив, если нести ее будет назначено все-таки -- не тебе. Но звезды сошлись, пути, определенные не нами, сбежались в одну линию именно на тебе, и есть великое мужество в том, чтобы принять, даже не будучи посвященным..."
Налетающий от воды ветер трепал плотные, чуть желтоватые от старости листы бумаги, густо исписанные старомодным, угловатым и строгим почерком. этим страницам было не меньше двух десятков лет. Март прикинул в уме: наверное, когда отец писал это, ему самому едва ли исполнилось десять; значит, это было еще до их развода с матерью... и уже тогда он знал, был совершенно уверен в том, как и чем оно все обернется.
И вот это письмо... И приписка в конце. "Я оставляю для тебя список лиц, которые смогут объяснить тебе суть и смысл происходящего, а это письмо и само твое имя будут тебе лучшими рекомендациями. И я хочу, чтобы ты помнил, мой дорогой, что от твоего решения зависят жизни и благополучие если не всей твоей родины, то очень и очень многих людей. Прости меня". И столбец имен и адресов - до самого конца страницы. Первый адрес — Крево. То самое Крево, из которого он вернулся всего лишь несколько дней назад. Возвращаться – плохая примета? Кажется, так? Ну, поглядим…
Мог ли он наплевать на все и не поехать? Оставить главную загадку собственной жизни неразрешенной?
Маленький дежурный пароходик лениво шлепал колесами по белесой глади воды — вступившая в пору весеннего половодья Кревка разлилась так, что только крыши ближних деревень да храмовые колокольни торчали там, где предполагалось быть берегам. И небо над разливом было таким же белесым, будто бы подернутым туманной поволокой; прозрачная половинка луны висела высоко над горизонтом. С востока уже надвигалась темная полоса, когда вдруг возникли по правому борту высокие глинистые обрывы, и на вершинах, поросших сорным высохшим прошлогодним разнотравьем, в золотом ореоле, бронзовеющие, вставали крыши, и колокольни, башенки и купола Крево — восточной столицы Короны. Это было так захватывающе красиво, что у Марта перехватило дыхание. Прежде, сколько он ни бывал в Крево, никогда он не приезжал туда пароходом, всегда только поездом. Но этой весной подъездные железнодорожные пути к вокзалу оказались отрезаны небывало мощным половодьем, и всех пассажиров, следующих из Мариенбурга, подводами доставляли на ближайшую пассажирскую пристань в Марьянином Яру, там пересаживали на пароходы и так, за казенный счет, конечно же, удавалось добраться до столицы.
Ничего этого Март, разумеется, не знал, отправляясь из Мариенбурга, но если бы и знал, едва ли это изменило бы его планы.
Ему нужно было попасть в Крево любой ценой: письмо отца рождало в душе больше вопросов, чем ответов, да и догадки тоже не было ни одной, и только странное, грозное слово билось на краю сознания. Как удар колокола звучало оно, и, пробуя на языке это сочетание звуков - Райгард, Райгард... — Март будто наяву видел перед собой ровную гладь трясины, и летящие на нее с низкого неба мокрые снежные хлопья, и мужчину и женщину, бредущих, обнявшись, по топкой тропе, а после засыпающих в объятьях друг друга на сухом, засыпанном желтой иглицей взгорке, посреди цветущего вереска.
Это было так красиво, так невероятно и завораживающе — и это видение, и белое, недвижное пространство речной воды, и встающие над обрывами стены и крыши Крево, что Март вдруг подумал: какова бы ни была разгадка отцовских слов, какую бы роль не уготовили ему самому в этой чужой и грозной игре, он сделает все, что от него зависит. Потому что невозможно, чтобы равновесие этого мира изменилось, сдвинулось хотя бы на йоту. И даже если для этого от него, Марта Яновича Рушица, потребуется убить — он убьет, и не будет в том никакого греха, потому что самое страшное уже совершилось, совершилось давно и без всякого его, Марта, участия.
А он — всего только пешка, часть чудовищного механизма, безжалостной махины, имя которой звучит, как надтреснутый колокол в бескрайней ржавой трясине.

В Крево было солнечно и как-то удивительно тихо. Пустынны были улицы, и суматошный апрельский ветер гонял по брусчатке обрывки серпантина и конфетные фантики, оставшиеся от вчерашних гуляний. Настежь были распахнуты двери всех храмов, ладаном и дымом несло оттуда: сегодня была Пепельная среда, первый день Великого поста, и беспрерывный колокольный звон плыл над городом. В храмах жгли вербовые ветки, сохранившиеся от прошлогоднего Вербного воскресенья. «Помни, прах еси и в прах отыйдешь» , -- звучало с костельных амвонов, и сам воздух будто пах пеплом, и состарившейся взаперти бумагой старинных архивов, к которым хотелось припасть, как к роднику – и пить, пить…
Мироздание корчилось, стремясь вывернуться наизнанку. Будто силилось что-то вспомнить – и никак не могло.
В городском парке, где еще неделю назад Март читал стихи, тоже было пусто, по мокрым дорожкам бродили угольно-черные грачи, брусчатка по-прежнему была засыпана тополевыми сережками. Как будто время остановилось.
Март постоял перед помостом летней эстрады, посмотрел, как гонит по небу ветром легкие перистые облака.
В списке, который прилагался к письму отца, было больше дюжины адресатов, проживающих в Крево. Или проживавших. Март даже навскидку не представлял, как может измениться за десяток с лишним лет жизнь людей, которых он должен найти и поговорить с ними… о чем?
Кроме всего прочего, это означало и то, что, хотя бы на некоторое время, ему придется снять в Крево какое-то жилье. И было бы очень славно, если бы удалось избежать гостиниц. Не то сейчас время, чтобы жить у всех на виду… а учитывая то пристальное внимание Инквизиции Шеневлаьда, которое Март ощущал на себе вот уже вторую неделю… наверное, да. Наверное, ему не стоит слишком афишировать свои изыскания.
Первым адресом в списке значилась, как ни странно, городская публичная библиотека. «Брат Альбин, архивариус», -- было написано там. Нужно было на что-то решаться.

Дождь обрушился сплошной стеной, едва Март успел шагнуть под высокий псевдоантичный портик. Март потянул на себя тяжелую створку дверей, стремясь поскорей оказаться в тепле и сухости, столкнулся со спешащей к выходу курсисткой – востроносой, стриженой, в очках и кособокой шляпке, все как положено. Девица выронила стянутую ремешком пачку книг, те рассыпались, Март бросился извиняться и помогать, собирать разлетевшиеся страницы. Когда и книги были уже собраны, и все положенные к случаю извинения высказаны и, хоть и с трудом, но приняты, и подан забытый девицей в гардеробе зонтик, тот странный ужас, с которым Март вошел в библиотеку, сам собой забылся. Как будто он переступил некий порог, за которым начинается совсем другая жизнь.
Нет, он бывал здесь и раньше, и хорошо помнил огромное пространство главной читальной залы, и сплошные книжные стеллажи вдоль стен, балкончики, арки и переходы где-то там, в невозможной вышине, под сводчатым потолком, расписанным, будто небо – с кучевыми легкими облаками, с птицами, с золотыми лучами солнца, просвечивающими сквозь акварельную синь. От этого всегда казалось, будто за окнами библиотеки – солнце и лето, даже если там, вот как сегодня, хлестал ливень.
-- Пшепрашам пани. Как я могу найти брата Альбина?
Сидевшая за кафедрой служительница подняла голову. Недоуменно поправила на носу очки -- толстые стекла в круглой смешной оправе. Глаза за стеклами были растерянными.
-- А пан разве не знает?
-- Простите, что именно?
-- Брат Альбин скончался пять дней назад. Позавчера были похороны.

-- .. Нет. А кто его спрашивает? От пана Рушица? Сын? Молодой человек, если вы действительно сын Яниса Рушица, вы должны знать, что Марек умер год назад.
-- Как?..
-- Вы действительно хотите, чтобы вам это рассказали? Или вам не дорог рассудок?
И долгие, долгие гудки в трубке. И пустота, от которой замирает в груди и делается трудно дышать. Как будто именно он виноват в этих смертях, как будто они случаются только лишь от того, что у него, Марта Яновича Рушица, сына своего отца, проклятого этим отцовским наследством, хватает наглости – или смелости, или глупости, откуда ему знать-то! – интересоваться судьбой людей, имена которых написаны на чуть желтоватой от старости бумаге выцветающими чернилами.
Скоро не останется совсем никого.
Лучше не спрашивать. Не искать. Такое ощущение, будто мироздание отчаянно сопротивляется, пытаясь уберечь его… от чего? Что они должны были ему рассказать – те, кого он ищет? И чем вообще занимался отец, если не считать науку… по правде говоря, на ученого он походил не слишком. С другой стороны, Март не мог бы похвалиться, что хорошо знал его.
Он сидел на неудобном высоком табурете в кабинке для телефонных переговоров на главном почтамте в Крево. За стеклом, в зале, наполненном сумеречным зеленоватым светом, двигались люди, о чем-то говорили, взмахивали руками, клеили марки на конверты, читали газеты, заполняли бланки, -- в общем, делали все то, что обыкновенно делают люди на почте. А Марту казалось, будто он стоит, прижавшись лбом, к толстому стеклу аквариума в Двинаборгском Океанариуме, и смотрит, как проплывают в зеленой и голубой воде диковинные рыбы.
Или нет, не так.
Как будто он уже отделен неведомой и властной рукой от всех – и живых, и мертвых, и именно по нему проходит та граница, которая разделяет явь от нави, вот прямо тут, через сердце навылет.
Он заплатил за разговор, сгреб в карман горсть медяков и вышел на улицу. Там все еще лил дождь, но небо над крышами уже светлело, и по лужам скакали веселые пузыри. Пахло мокрой листвой и сбитым яблоневым цветением, и по каменным желобам вдоль улиц неслась вниз, к Кревке, бело-зелеными ручьями дождевая вода.
Мир вокруг был отчаянно живым, каждым своим даже самым малым вздохом утверждая это, и казалось, что видение, пришедшее к Марту там, в кабинке на почтамте, не больше, чем ночной морок. Но откуда ему знать, какие тени таятся по углам даже вот на этой веселой улочке ночью, или в сумерках, когда фонари еще не зажглись, а синева уже густо залила небо? И если не существует взаправду этого мира тьмы, нежити, изнанки жизни, если нет никакой черты, их разделяющей, то откуда тогда все те предания и сказки, которыми богата любая, даже самая заштатная библиотека. Уж ему ли, филологу и историку, не знать об этом.
Дождь брызгал в лицо последними теплыми струями, и уже проглядывало солнце, и наверное, только это и спасло Марта от кромешного ужаса. Потому что на мгновение ему почудилось, будто он смотрит на мир оттуда, из-за черты, и за его спиной стоят череды таких же, как он, не-живых, стоят и дышат в затылок, но если Март обернется и вздумает приказать им, они подчинятся и сделают по слову его.

Воды в каменной чаше было немного, но достаточно, чтобы зачерпнуть ладонями и плеснуть в лицо. И еще раз, и еще, чувствуя, как остается на губах сладковатый вкус от серебра, которым и поныне святили ее в храмах Лишкявы. От этой сладости, и еще от прохлады и влаги смертный морок отступал.
С запоздалым раскаянием и неловкостью Март перекрестился перед распятием и повернулся, чтобы выйти вон.
-- Пан так спешит, будто за паном гонятся все анёлы пекла. Может, пану лучше остаться и прийти к исповеди, если пан, конечно, добрый католик.
Едва ли Март посмел назвать себя хорошим верником. Но на этот голос он обернулся.
Прежде в костеле святого Роха на Золотой горке служил другой ксендз. Этого, нового, Март видел впервые, хотя бывал здесь всякий раз, как приезжал в Крево. Будто что-то тянуло его сюда, в это тесное, по-домашнему уютное пространство храма, где дощатые, будто в деревенской хате, полы, и синие с золоттом витражи в полукруглых оконцах, глубоко утопленных в толстых мурованых стенах.
Он не был на исповеди сто тысяч лет. Он забыл, что нужно говорить. Он давно уже не знает, что считать грехом, а что добродетелью. Он вовсе не добрый католик.
-- Я вижу, пану тяжело. Выйдем?
Сразу за стенами костела начиналось заброшенное кладбище. В короткой яркой траве петляли посыпанные кирпичной крошкой узкие тропинки, вели от одного вросшего в землю камня к другому. Тропинки были узкими – двоим не разминуться, и Март молча посторонился, пропуская ксендза вперед. В таком же молчании они дошли до сложенной из дикого камня стены, ограждавшей этот превращенный в кладбище костельный двор. Под плетями дикого винограда – голыми, с только начинающими лопаться почками, стояла деревянная скамья. Напротив, через тропинку, спал в яркой траве серый камень. Ни имени не было выбито на нем, ни даты. На камне спал, свернувшись кольцом, уж. Желтым светились на узкой голове два пятна – как будто корона. И, глядя на них, Март испытал мгновенный и острый ужас. Точно то темное, не-живое, страшное, что он ощутил под сводами городской библиотеки, снова надвинулось и стало совсем близким, еще ближе, чем тогда, вот-вот готовое его коснуться и присвоить.
-- Поговорим, Март Янович? – спросил ксендз негромко.
-- Откуда вы меня знаете?
Вместо ответа ксендз наклонился и поднял с травы конверт. Март обмер: это были отцовы бумаги, и конечно же, никто не должен был их не то что видеть – даже знать о них. А он едва их не потерял. Растяпа.
-- Март Янович, поймите одну простую вещь. Никто в этих стенах не желает вам зла. Даже напротив. Вы нашли хоть кого-нибудь из этого списка?
-- Кто вы такой? Прежде здесь служил другой священник.
-- Меня перевели из Ликсненского храма особым распоряжением Синода. Это так важно для вас? И… вы спрашивали имя. Меня зовут Янис. Отец Ян, если вам так проще. Март Янович… что вы стремитесь найти?
-- Я… не знаю.
-- Вы хотя бы примерно представляете себе, чем занимался ваш отец? И насколько его занятия были далеки от того, что заслуживает одобрения общества и церкви?
-- Святой отец собирается меня пугать? Мне следует расценивать эти слова как угрозу?
-- Господь с вами, сын мой. Это не стоит расценивать даже как предупреждение. Я всего только хочу облегчить вам вашу задачу.
Серые с прозеленью глаза ясно смотрели Марту в лицо. Едва заметно улыбался твердый рот. Смуглая обветренная кожа, высокие скулы, седой короткий ежик волос. Этот человек походил на ксендза примерно так же, как сам Март – на примадонну Мариенбургской оперы. Впрочем, про пани Бердар зря он тут вспомнил. Не то это место, чтобы вспоминать… таких женщин.