чота вот с подачи некоторых отдельных граждан сижу теперь как дурак и слушаю веронику блин долину. ржу, плююсь йадом, умиляюсь -- вообще-то это довольно таки отдельный целый кусок жизни под нее проходил. в подростковости не было у меня никакого источника музыки, кроме как старый бобинный магнитофон. огромный как шкаф. какие пластинки, какие кассеты, што вы. и вот не сказать, чтобы у нас была супер-нищая семья. просто - не просит ребенок, значит не надо ему. ребенок, надо сказать, вообще мало чо просил. просил пару джинсов в год - однуууууу!!! - и чтоб стипендию не отбирали, оставляли в мое распоряжение. и всиоооо. не, вру. один раз пиджак попросил и порядочных рубашек, когда надо было уже в институт ходить в чем-то. не в ихних же платьюшках с рюшичькаме, в самом деле. и вот добрые друзья записывали мне каким-то образом песенков на эти здоровые бобины пленки. или удавалось что-то из телевейзмера записать. хриплые страшенные записи, голос еще различчается, а со словами большие проблемы. а творчиский процесс у меня устроен так, вот с тех пор и до самого до теперь, что пишу тексты слов я только когда в ушах что-то поет. а тогда не было ничего больше. вот вероника долина была. высоцкий какой-то там общеизвестный, немного дольского, немного окуджавы. я как вспомню свою комнату - в нашей блин трехкомнатной квартире, где я жил с родителями и братом, отдельной комнаты у меня не было!! - тахту и себя с тетрадочкой, и этот бобинный гроб рядом... просто душа переворачивается. мой бог, какую страшную ересь я тогда писал. страшно вспомнить. что такое слеш, мы тогда не знали и даже в самых смелых снах не видели. и секса тоже в текстах не было. ну - не принято. личное дело героев. зато как блин они отношались до или после!!! ух. самые жгучие сцены. вот как будто это вообще единственный способ выяснить отношения. с привкусом долиной. и волчоночка зайчиха родила. блять. извинити. я не думал, что это еще так остро - больше чем два десятка лет назад. но песенка про польшу хорошая.
а скажите мне, дорогие сограждане. мы тут прицеливаемся таки химер методом принт-он-деманд напечатать, вот уже и до разговора о ценах дошло. так вот. получается двухтомник, цена 30 баксов за обе книги, твердый переплет, иллюстрация на обложке. вам это как? приемлемо? стоит ли затеваться? если таки да, то это произойдет в конце октября - ноябре. отправка, я так понимаю, будет почтой из киева.
запись будет некоторым образом подниматься. **//предупредил и смылся спаааать.
сейчас я открою вам секрет! по реке бежит буфет, в нем лежит большой секретесли устроить жизнь так, что в ней присутствует хотя бы семичасовой сон, то жизнь может быть вполне прекрасной, даже если ты встаешь в половине восьмого утра. раньше пока не получается. как бы повторить этот квест и сегодня?
да, детка, о да! 0:20. я иду спать. ну я ли не заюшка?! а кто не верит, тому рассказываю, что это на полтора часа раньше обычного для последних полгода.
только что, гуляючи с собакой, слышал своими собственными ушами, как на клене трещит цикада. вовсю, заливисто и громко, как будто не середина сентября, а разгар июля. а на улице между тем совсем не лето. пасмурно, сильный ветер, тучи по небу мрачные бегут, и пахнет палой листвой и дымом. типичный сентябрь. а она трещит.
самое интересное, что как только я пожалюсь на весь тырнет, что ничего не могу, не хочу и вообще помираю, так сразу же открывается второе дыхание. или это сов падение, и низапне закончился ретроградный меркурий? но спать все равно нужно лечь до полуночи!
и да, я жеж забыл, а оно никуда не девалось. на подоконнике в кухне, дорогой, у тебя живут гантели. две штуки. вспомни о них, иначе спина тебе этого низабудет-нипрастит.
дома просидел весь день, на работу не ходил - голова болит и давление с утра. работал дома. устал - как не устаю иной раз на работе. а все потому, что я жадный и говядный, я блин люблю деньги зарабатывать. то есть, тратить их люблю, и чтобы хватало, поэтому зарабатывать тоже приходится любить, ачопаделать... и надо как-то заставить себя ложиться спать не позже полуночи да, я знаю, что это невыполнимый квест. каждый раз находятся ну исключительно важные дела!! вот прямо мир рухнет, если я их не сделаю. а между тем, я очень медленно засыпаю. обычно еще час после того, как лягу, ворочаюсь, пересчитываю баранов в закромах родины.
в последнее время тут много новых читателей. и много записей под белый список. там в основном тексты слов. черновики, потому что готовые вещи я показываю в открытом доступе. еще всякого личного-семейного, чаще всего не очень веселого. иногда под белый список я сливаю йад. если вам по каким-то причинам важно, скажите мне об этом. есть вариант, что я пересмотрю свой рейтинг доверия.
тонометр с утра сказал - 165/110. велел сидеть дома, жевать плюшки, фтыкать в телевейзмер. как же его не послушаться, когда он такой гордый птыц. солутан и шприцы, солутан и шприцы... клофелин и иагнезия, клофелин и магнезия... **//голосом норкомана из известного анекдота
Повторяется шепот. Повторяет следы. Никого еще опыт не спасал от беды. … И все так же, не проще, век наш пробует нас. Хочешь выйти на площадь? Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь В тот назначенный час? Где стоят по квадрату В ожиданье полки – От Синода к Сенату, Как четыре строки.
Сентябрь 1908 года, Эрлирангорд
Дождь заливал окна вагона, и сквозь мутные потеки тускло светились фонари на перроне и над входом в главное здание вокзала. Было даже страшно подумать, что придется выйти в эту хлюпающую полутьму, где в дождевом мороке стелется над путями чадный дым, и свистят маневровые паровозы, а над всем этим гремят торжественные звуки «Славянки». Он отказался от зонта, который предлагал услужливый стюард, набросил на плечи свой видавший виды кожаный плащ и взял с дивана тощий саквояж. В этом дорогом вагоне первого класса поезда «Руан-Эдер - Эрлирангорд» его вещи выглядели по-сиротски неуместно, да и сам он никак не сочетался с царящей вокруг вызывающей роскошью. Но первый класс – на то и первый класс, чтобы прислуга была вышколена безупречно. -- Всего доброго, -- пробормотал он, спускаясь из вагона по железной лесенке и ежась от летящих за шиворот ледяных капель дождя. -- Регистрация прямо в главном здании вокзала. Вы не ошибетесь. Счастливого пути, милорд.
Он не торопился. Дожидаясь, пока схлынет толпа пассажиров, он стоял под козырьком поодаль от входа в вокзал, курил, удивляясь, до чего же противный эдерский табак, хотя, по логике, должно бы быть наоборот. Это же юг, там куда ни кинь взгляд – виноградники и табачные плантации, и горы курчавятся яркой зеленью. Ну и оставался бы там. Что тебя понесло в столицу? Он не знал ответа на этот вопрос. Так иногда случается в жизни, что ткань бытия, распавшаяся сколько-то там лет назад, вдруг зарастает, как заживает всякая рана на здоровом теле. И ты вдруг обнаруживаешь себя в некой точке пространства; стоишь в ней и понятия не имеешь, как и зачем ты здесь оказался. А все твои воспоминания о прежних днях – многолетней давности, и никак не совпадают с тем, что есть у тебя теперь. В такой ситуации остается только принять реальность за действительность, как говорили когда-то бывшие его заклятые друзья. Принять – и жить дальше. Безусловно подчиняясь законам этой новой реальности. Хотя бы на первых порах. Он затоптал в луже недокуренную сигарету и толкнул створки вокзальных дверей. Невозможно до бесконечности шарахаться от собственного будущего. За стойкой дремал таможенный офицер. При виде нового пассажира он встрепенулся, долго разглядывал бумаги, кряхтел, крутил ус, вздыхал. -- И жилплощадь для проживания имеется? -- Имеется. -- И средства? -- Какие средства? -- К существованию. Имеются? Он молча кивнул. Вдаваться в подробности не хотелось. Офицер подышал на печатку, аккуратно оттиснул в паспорте визовый штамп, протянул в окошечко, зачем-то еще выглянул наружу. Должно быть, хотел убедиться, что впускает в столицу не бродягу последнего, а все-таки приличного человека. -- Вы, конечно же, знаете, что должны еще зарегистрироваться в органах в положенный срок. Я полагаю, вы не забудете. -- В каких органах? -- Вам разъяснят. Вот ваши бумаги, милорд Сорэн, до свидания и добро пожаловать в Эрлирангорд.
Привокзальная площадь была пуста. Дождь хлестал по широким, как озера, лужам. Перекрестные лучи фонарей, будто огромные ладони, гладили низкое, подсвеченное багрянцем, небо. В этих лучах отчетливо рисовалась колонна Согласия, и бронзовый венок на ее вершине все так же напоминал аистиное гнездо. Ничего не изменилось. Отчего же ему кажется, что весь мир перевернулся? Чувствуя, как стремительно промокает под плащом одежда, Феликс Сорэн пересек огромное пространство площади. На стоянке таксомоторов было пусто, ни одной машины. Под стеклянным козырьком остановки мокла какая-то девица. Жалась в угол, подбирая ноги в изящных ботиках, прятала подбородок в мокрый мех горжетки. -- Мессир? Феличе отвернулся. Не хватало ему еще подобных знакомств в такой час. -- Мессир, подождите! Он стряхнул ее руку со своего локтя. -- Мне кажется, мессиру негде ночевать. -- А мне кажется, что это тебе ночевать негде. -- Я могу пригласить мессира к себе. -- Сомневаюсь, -- сказал он, испытывая одновременно смесь отвращения и жалости. По личику девицы катились дождевые капли, превращая тушь и помаду в грязные потеки. Но даже и сквозь эту чудовищную смесь видны были и впалые щеки, и острый подбородок, выпирающие скулы и глаза – как у подзаборной кошки. Интересно, когда эта дурочка ела в последний раз. -- Ты не думай, -- сказала девица, глядя чуть исподлобья. – Мне уже восемнадцать есть, не бойся. Феличе молчал. Девица вздохнула с едва заметной досадой. Думает, небось, что за дурак ей попался, и как его завлечь… Тряхнула мокрой горжеткой, обдав Сорэна тучей брызг. -- Смотри, какая лиса. Алиса. Поцелуй Алису, мессир! Что-то от этих слов ее вдруг сделалось с ним – как будто черная молния взорвалась в голове, заливая ослепительным магниевым светом глаза, вытирая, будто громадным ластиком, и эту площадь, и дождь, и знакомый, но такой чужой город – оставляя только одно лицо… Боже милосердный, и я должен жить с этим опять?! -- Пойдем. -- Куда? -- Пойдем, говорю. -- А деньги у тебя есть? -- Дались всем сегодня мои деньги! – он резко остановился, так что девица с разгону впечаталась ему в спину и чуть не упала из-за подвернувшегося каблука своих ботиков. -- На, смотри! – Феличе выдернул из портмоне пачку кредиток, сунул девице под нос. – Хватит?! -- Убери, промокнут же, -- она оттолкнула его руку с деньгами, улыбнулась. – Не сердись, ладно. Пойдем… куда мы пойдем? -- Ко мне.
В таксо она, разумеется, тут же полезла к нему целоваться. На заднем сиденье было тесно и жарко, в ноги несло сухим теплом от мотора. Лисий мех горжетки, высыхая, пах пылью и псиной, а чужая кожа – пудрой и дешевыми сладкими духами. -- Подожди. Ну подожди же… -- Поцелуй меня… ну! Или ты меня боишься? Стеклянный голубой глаз лисы смотрел ему прямо в висок. Феличе подумал, что так отвратительно не чувствовал себя даже тогда, когда добрые люди, которых он почти что забыл, целились ему в лицо. -- Дурачок… -- Скажи хоть, как тебя зовут. -- Какая разница… Допустим, Алиса. -- Раны господни, нет! -- Мона, мессир, вы бы сказали сперва, куда едем. Феличе назвал адрес. Хотелось верить, что там, куда он везет эту идиотку, все еще так, как было… при жизни. Потому что то, что сейчас происходит, больше похоже на кошмары, которые, должно быть, снятся в преисподней самым страшным грешникам. -- Ну нет, туда я не поеду! – объявила Алиса, отстраняясь от него с обидой и разочарованием. – Это же все равно что в склепе! -- Не хочешь – тогда катись, -- предложил Феличе равнодушно. -- Не думаю, что у тебя нам будет лучше. Сказать, чтоб остановили авто? -- Не надо, -- буркнула она и отвернулась к окну, и молчала до самого конца пути.
Машина свернула с безлюдного в эту пору Рудаминского проспекта и остановилась. Отсюда начиналась глухая, темная путаница переулков Аристарших прудов. -- Тут выходите, -- сказал водитель угрюмо и заглушил мотор. -- Дальше не поеду. Отсюда еще пару кварталов, пешком пройдете, ничего. Феличе не стал спрашивать. Молча протянул свернутую вчетверо кредитку. Наверное, купюра, вытащенная из бумажника наугад, оказалась слишком крупной, водитель вздохнул с присвистом, но возражать не стал. И в самом деле, мало ль среди ночи по столице полоумных шатается. Стоя под фонарем, он дожидался, покуда Алиса вылезет из машины. А той, как назло, все мешало и все было не так: упала горжетка, зацепился каблук, потом девица едва не наступила на подол юбки. -- Мог бы и руку подать, -- сказала с упреком. Феличе взглянул исподлобья. -- Еще чего. Не королева. Феличе будто бы защищался от нее -- пренебрежительным тоном, почти намеренным оскорблением. Защищался не столько не нее самой, сколько от тех воспоминаний, которые накатывали на него, когда он пытался думать не просто как о женщине, странною волей оказавшейся рядом с ним этой ночью. Как о человеке. О человеке с именем Алиса. Такая насмешка судьбы. -- Ну, пошли, что ли. Здесь и правда недалеко. От Аристарших прудов тянуло горькой сыростью и туманом, камень мостовых и стен домов идеально отражал звуки, и было слышно, как там, на прудах, сонно хлопают крыльями утки и ветер, разгулявшийся высоко в небе, ерошит ветки лип и тополей, сыплет на брусчатку мокрые листья. Слава богу, хоть дождь закончился. -- А куда мы идем? -- Уже почти пришли, -- сказал он, указывая на дом, черной тенью выступающий на углу Аптекарского и Четырехпрудного переулков. - Ту-да-а?! -- неприятно поразилась Алиса. Остановилась и выпустила его локоть. Даже в темноте Феличе увидел, а вернее, ощутил, как сморщилось ее остренькое личико. -- Ну нет, туда нипочем не пойду! -- Почему? -- А ты что, с луны свалился? Там же привидений полно! -- Чьих? -- Что -- чьих? -- не поняла она. -- Ну, чьих привидений? Твоих или моих? Или, может, адмирала Шарделя? -- Там призрак покойной государыни живет. Это все знают. Феличе вздохнул. Вот только не хватало этой ночью ему еще разрушать чужие дурацкие предрассудки. -- Вот и познакомимся, -- сказал он радостно, обнимая Алису за плечи.
На крыльцо ветром намело опавших листьев, так что не видно было ступеней. Алиса опять запиналась. Черт, надо придумать ей какое-то другое имя, думал Феличе, невозможно все время спотыкаться об это, единственное, которое он никогда не мог произнести свободно. -- Посвети мне, девочка, -- он сунул ей коробок спичек. Рука между тем привычно потянулась вверх, нащупала за облетевшими плетями дикого винограда трещину между камней. Ключ все еще был там. Чиркнула спичка, затрещал огонек, заслоняемый от ветра узкой ладонью, обтянутой черным кружевом перчатки. Слабый рвущийся свет выхватил из ночной черноты бронзовую пластину с замочной скважиной и прилепленную тут же потрепанную бумажную ленту с сургучной печатью. -- Опечатано же, нельзя, -- возразила Алиса. -- Можно. Мне – можно. -- Ты что, хочешь сказать, что тут жил? -- Я еще не умер, -- сказал Феличе, не в силах отделаться от ощущения, что повторяет чьи-то чужие слова. Все происходящее так явственно напоминало синематограф – так картинно, так мелодраматично и так мало похоже на правду, -- что его просто мутило. -- Ой, ну я не то хотела сказать! – Алиса чиркнула очередной спичкой. – А как мы сюда попадем? -- Скажи «друг» и войди, -- пробормотал Феличе сквозь зубы, с силой проворачивая в заржавевшем за долгие годы замке фигурный ключ. Дверь распахнулась, из темноты прихожей на них дохнуло сыростью и запустением. – Добро пожаловать, -- сказал Феличе, галантно пропуская девицу вперед себя. – Только не вздумай набрасываться на меня сразу в прихожей. Кто знает, что там внутри. А вдруг и вправду призрак. -- Государыни? -- Нет, адмирала Шарделя!
-- Нет, послушай, скажи мне честно, кто ты такой! Здесь, на огромной кухне, в ярком свете лампы она оказалась совсем не такой, как Феличе представлял ее с первой минуты знакомства. Стало вдруг видно, что и нелепый и вызывающий наряд, и яркие тушь и помада – не настоящие, существующие отдельно от этого лица с прозрачной кожей и глубокими глазами. Что внутри она живая, вся как горячий огонь и нежность, такая, что больно дышать. Но от одной только мысли о том, сколько надо потратить времени и усилий на то, чтобы добраться до этих глубин, становилось дурно. Кто он такой, чтобы претендовать на все это? Кто он ей и кто она ему, чтобы затевать эти раскопки. А если потом окажется, что все зря? Между ними разница в тридцать лет, и что он может ей дать, если сам не имеет ни малейшего представления о том, что будет с ним завтра… И потом. Стоит тратить усилия, если вдруг случайный человек становится тебе критически важен, если при одном только виде его черная ослепительная вспышка озаряет всю твою душу, и нет уже никакого другого пути, нет отдельных «ты» и «я», и все остальное не имеет значения… -- Ты мне ответишь или нет, черт тебя подери? Заманил девушку в какую-то дыру и молчит, как проклятый. -- Меня зовут Феликс Сорэн, -- сказал он, с трудом приходя в себя. – И это мой собственный дом, не волнуйся, пожалуйста. Просто… здесь давно никто не жил. Почти десять лет. Или даже больше. Странно, но здесь все было так, как он помнил. Несмотря на то, что в этом доме, наверное, перебывала чертова уйма чужих людей. Вон, двери опечатаны, как будто он государственный преступник… не исключено, что так оно и есть, поди пойми, какие нынче на дворе законы. Но медные котлы все так же сдержанно поблескивали круглыми боками, и от бело-синих кафельных изразцов огромной саардамской печки как будто исходил ровный жар, и лиловые веточки лаванды и вереска тянулись к свету в глиняных горшках на широком подоконнике. -- Послушай, -- сказал Феличе, не оборачиваясь к Алисе, которая так и стояла в дверях, теребила мокрый лисий хвост горжетки. – Я так не могу. Давай мы придумаем тебе какое-нибудь другое имя. -- Феврония, например. -- Что? -- Ничего. Знаешь, я лучше пойду. Дай мне каких-нибудь денег, просто чтобы на трамвай хватило, и я пойду. Он представил себе ночной Эрлирангорд – в этом городе и в лучшие времена по ночам было, мягко скажем, неуютно. И поди знай, какие нынче чудовища обитают в подворотнях его дворов, в скверах, в путаных переулочках вблизи Твиртове… впрочем, во все времена самыми страшными чудовищами были, есть и останутся люди. -- Сейчас я согрею воды, мы найдем какую-нибудь еду, поедим и ляжем спать. И… мне от тебя ничего не нужно, если что. А деньги я отдам тебе утром. Это чтобы ты не сбежала. Он не услышал шагов за спиной: наверное, Алиса все-таки успела снять свои покалеченные ботинки. Но она подошла мягко, бесшумно, обняла его за шею тонкими, как веточки, руками, так же невесомо поцеловала в затылок. От нее пахло мокрой шерстью и листвяным дымом. И едва слышно – какими-то наивными, сладкими духами. -- Господи, какой же ты дурак. Это было так неожиданно, что Феличе не посмел возразить.
Никто и никогда его не жалел. Никто и никогда. Потому что он старался быть всем опорой, всем и всегда, самый старший в семье, если не считать деда… Он так привык к этой роли, так сжился с ней, что и потом уже никогда не мог поступать иначе. Он был сильным, а сильных разве жалеют? Жить так, как будто вся тяжесть мира лежит именно на твоих плечах. Независимо от того, кто и что думает по этому поводу. Есть ли рядом кто-то другой, способный принять часть этой ноши. Или вообще избавить от нее. Господи боже милосердный, знал бы кто, как он устал от этого… И много лет назад, слагая в церквушке под Эйле с себя обеты Хранителя, проходя невыносимыми тропами процедуры in extremis, не свободы ты хотел, совсем не свободы. Потому что ты мог бы помочь государыне и будучи несвободным, оставаясь Хранителем. Ты искал себе облегчения, признайся уже наконец в этом. Ты такой же как все прочие люди. Не Хранитель, не воплощение Господа на земле, не кукольник, не режиссер этого спектакля под названием жизнь. Так почему ты не можешь наконец позволить чужим рукам обнимать себя, принимать чужое сочувствие и жалость, -- ведь они льются сейчас для тебя, так просто, задаром, как вода течет с небес, для всех и каждого…
На самом деле ее звали Нехама. На эдерском это значит – «душа». Приподнявшись на локте, Феличе разглядывал ее лицо с густыми тенями ресниц, завитки черных волос, слипшиеся на лбу, глубокие тени на висках и в углах большого детского рта. Простыни пахли лавандой и немного прелью, как всегда пахнут вещи в доме, в котором давно никто не жил. По подоконнику едва слышно шуршал дождь, яблони в саду терлись ветками, роняли на землю холодные, будто прозрачные, налитые соком плоды. … А придет золотая осень, растянет пряжу - да на все небеса, на ветки, на сны да крыши. И достанется ветра лесу, пустому пляжу, да и саду, который осенью зиму слышит. А садовник считает яблоки, сливы, груши, он поет -- засыпают паданцы, ветви, травы, а садовник в садовом домике розы сушит… Рука дрогнула и опала. Подкатило под самое горло – ни выдохнуть, ни вдохнуть. Как будто он тонет, и вода подступает все выше и выше, заливает подбородок, подбирается к губам… еще немного, и хлынет горячей волной. Не помня себя, он вскочил, путаясь в простынях, оступаясь на ледяных от сквозняков половицах, бросился из спальни вон по коридору, все дальше и дальше, толкнул низкую дверь, зашарил рукой по стене, отыскивая выключатель. Свет заполнил комнату, ударил по глазам. Заслоняясь ладонью, Феличе увидел распахнутое в ночной сад огромное, от потолка до пола, окно, застеленную темным покрывалом постель, ряды кне\иг на полках… ему показалось, что в этой комнате все еще пахнет лекарствами и болью, но сейчас это все не имело никакого значения. Ничто не было важным – только письменный стол, стопка чуть пожелтевших от времени упоительно чистых листов и карандаши. Он всегда любил держать в столе пачку остро очиненных карандашей, просто так, без всякой нужды, и вот наконец они пригодились. … И когда уже сад на стеклах морозом вышит, и казалось бы - вот свобода и вот награда - а садовник уснул, и сон его садом дышит. В небесах повелитель ветра его не слышит, потому что душа садовника тише сада...
Ты вернешься после пяти недель Приключений в чужом краю В цитадель отчизны, в ее скудель, В неподвижную жизнь мою. Разобравшись в записях и дарах И обняв меня в полусне, О каких морях, о каких горах Ты наутро расскажешь мне! Но на все, чем дразнит кофейный Юг И конфетный блазнит Восток, Я смотрю без радости, милый друг, И без зависти, видит Бог. И пока дождливый, скупой рассвет Проливается на дома, Только то и смогу рассказать в ответ, Как сходил по тебе с ума…
Он пришел в себя быстро, и еще успел увидеть, как угасает золотое сияние над листом бумаги. А потом невыносимая, дикая боль скрутила его, и как когда-то уже было, поднялась и хлынула горлом черная кровь… он упал на пол, на вытертый эдерский ковер, задыхаясь и хрипя, прижимая ко рту скомканную простыню, которую, оказывается, принес с собой, и больше уже ничего не помнил.
найти в холодильнике забытые мною и богом две кукурузины, сварить их и сожрать их, урча, звеня и подпрыгивая. не дожидаясь, покуда окончательно приготовится отправленная в духовку свинина, замаринованная в протертых помидорах. понять, что именно имела в виду продвинутая женщина_писатель_друг_одного_российского_адвоката, у которой каждая героиня после тяжелых жызненных испытания жрет отбивную величиной с тележное колесо, "урча, как подъездная кошка". доброе утро, блин.
утро у меня сегодня наступило в половине двенадцатого дня. я решил спать, пока не тресну. не треснул. мук совести не испытываю.
если не пишется то, что хотелось вчера, можно положить перед собой пачку страниц с полуслепой машинописью и сказать себе, что надо же что-то делать, нефиг бездарно время убивать. переводи давай. и тогда "вы залюбите меня как миленького". удивляться, что некоторые суровые шопипец герои вдруг обретают мрачное и своеобразное чувство йумора.
в жыже меня френдят странные люди. приличные вроде даже с виду. поглядеть в свете этого на свои записи, удивиться. спросить у мироздания - почто? неужто кто-то и вправду считает меня интересным человеком? зарыдать от умиления к себе при виде такого классического самообесценения. пожелать спросить у публики, что такого прекрасного они во мне видят. понять, что это есть вымогание поглаживаний и почесываний, примерить на собственную шкуру маску голубого воришки альхена, устыдиться собственной нескромности, промолчать.
ыыыыы, нет, а правда. чо они во мне находят?!
кукуруза кончилась низапне, как все хорошее. тексты остались. пойду работать, штоле.
а людей, которые запиливают себе чорный дизайн со слегка подмигивающим розавиньким, зильоновиньким или еще каким сининеньким шрифтом, я бы убивал - публично и многократно, начиная с выжигания глазьев. раз на ближних им начхать. ну нельзя же поддерживать романтишность своего имиджа такой ценой! уж лучше пони гадящие радугой. а не лучше, не лучше, за гомофилию привлекут! извинити. ходил в тырнеты, вернулся слегка неживым. и без глазыньков. почто как йуная девушка с трагичной судьбой, неординарных типа личных качеств и недооцененная ущербным человеческом, так обязательно чорный фон дайрички и розовинькие цвиточки?! злюсь.
а я сижу тут слегка отупевший от целого дня мотания по городу в транспорте, и слушаю цезарию эвору, и это такое нечеловеческое счастье и красота, что не передать словами.
тот, кто отходил в музыкальную школу, поймет мои восторги. автор - некто Териона, потянуто из коментов на дрим вордз. для непосвященных. Х.Т.К. - хорошо темперированный клавир. гыыыыы.
тыдыщщНе играйте, люди, нот, Чтоб не стала жизнь горька! Подожгите тёмной ночью Оба тома Х.Т.К.
Если Бах вас достаёт И от Шуберта не прёт, Посылайте к чёрту Баха... Не играйте, люди нот!
Не слыхали на Руси Про Рамо и Дебюсси - Нам бы только выпить водки Под селёдку иваси.
Нам не нужен Хиндемит, Нас от Штрауса тошнит... А вчера послушал Брамса - До сих пор башка болит!!!
Тот, кто с нами - наш герой! Фуги с пьесами - долой! От Чайковского - одышка, От Шопена - геморрой!!!
Мы на правильной стезе, Наш девиз поддержат все: "На...й Моцарта и Глюка, На...й Глинку и Бизе!"
Нынче новые века, Все забыли Х.Т.К. Это всё такая лажа, Хоть сигай до потолка.
Любим мы смотреть кино, Филармония - г...но! Так давайте ненавидеть И Россини, и Гуно.
Музыкантов пруд пруди, Ан не торкнул ни один! Отдубасим пианиста... Дирижёру в глаз дадим!
Мусоргский от водки сгнил, Психопатом Шуман был... Вот Шаинского не трогать: Он нам детство подарил)))
гутта хани про клиентские девиации - неожиданно. тыдыщщСамое интересное, и для чего я собственно разговор об этом завела, что своеобразный трудоголизм встречается и среди клиентов и пациентов на психотерапии. Люди начинают «работать с запасом», чтобы скорее измениться, и чтобы все скорее полюбили. Или чтобы терапевт увидел, как клиент старается, и полюбил его ( в смысле, как своего клиента, т.е. всячески его одобрял).
Вот скажешь, «подумайте на эту тему». В итоге клиент через неделю подумал на 20 тем, исписал 100 листов бумаги, прочитал 3 психологические книги и выполнил из книг 10 упражнений по 50 раз каждое. Казалось бы, какой мАлАдцА! Но есть нюанс. Он это не для себя делает. Он не хочет измениться. Он хочет просто, заставить окружающих его любить.
Такие клиенты очень быстро выдыхаются, потому что взваливают на себя слишком много работы. Или упорно работают у разных психотерапевтов годами без особых сдвигов. Но зато он себя чувствует клиентом – ветераном, который своего рода супер-клиент.
Он благодаря своей работе над собой очень полезен стал всем, а особенно психотерапевтам, потому, как такие люди часто полагают, специалист на нем, и только на нем, оттачивает свое мастерство. А еще он набрался большого количества информации-психотерапевтической мудрости и теперь может быть полезным для окружающих. Хотя окружающие часто начинают страдать чем-то схожим, чем страдают близкие трудоголика.
Естественно, все это хождение по психотерапевтам не просто трата денег. Даже если у тебя нет значимых проблем, ходить нужно для саморазвития, повышения своей духовности и жизненной мудрости. Надо, в конце концов, не лениться и бороться со своими слабостями. Если их не сразу видно, надо покопаться в себе повнимательнее, и все там найдешь.
Кроме того, многие такие клиенты трудоголики постоянно держат себя в околопсихологическом социальном пространстве. Общаются с другими пациентами или клиентами, любителями психологии и психотерапии, специалистами и т.п. Ходят и ездят на различные форумы и симпозиумы, посещают психотерапевтические группы. Но опять не из-за удовольствия, а потому что это такая почти работа. Иначе с тобой что-то случиться, остановишьяс и все сразу тебя разлюбят и бросят.
муахаха!! так вот что это такое на самом деле - это настойчивое вкладывание в уши и голову про то, что любой и всякий человек без психотерапии помрет всенепременно, что без нее он плохой, негодный и неправильный, и любить его нельзя, и дел с ним иметь невозможно. вот эта неспособность вообще в принципе принять мысль о том, что встречаются на свете люди, которые могут обойтись без этого. я-то думал, они просто придурки, а они - алкоголики, блять! трудоголики от психотерапии, то есть. но смысл один и тот же.
- так, ну тут менты опять порнуху прислали. - в смысле? - ну, отчет по порнографии. будем заметку писать? - только если с картинками. - с гифочками. - оооо! - йа-йа, натюрлихь.
а я сижу тут, грызу атчод сбербанка рф. а они веселяццо. придурки жеж...