атчодну, что я могу сказать.
весь вечер и всю ночь юлька температурила, как бешеная. в 5 утра выпила таблетку анальгина.
в половине десятого утра температура резко и внезапно упала до 36,9.
такой температуры спустя пять часов после приема жаропонижающего я не видел у нее вот уже как две недели.
радоваться боюсь. но кромешный ужас, с которым я прожил ночь и весь вчерашний вечер, понемногу отступил.
будем посмотреть.

звонила ребенка. сказала, что после капельниц перестало тошнить. температуры пока нет, но, судя по ознобу, все-таки растет. было около 11 часов вечера. я спросил, почему они не спят и хихикчут с соседками мне в телефон. деточка ответила, что у них "ночной дожор" и ей подарили драник.
оно конечно совсем не гут драники есть вечером того дня, утром которого ты, пардон муа, блевал в мисочку. но тем не менее. сказала, что ей гораздо, гораздо лучше.
нашли бы еще источник температуры, блин.

я сегодня столько раз предъявлял паспорт и себя к нему в придачу в разных официальных местах, что когда все кончилось, я забыл, кто я и как меня зовут. разговаривая потом в неофициальный телефон, еле вспомнил.
паспорт - это зло. это совершенно реальная бумага с печатями, которая убеждает нас в том, что человек, про которого там написано, существует. между тем, на самом деле его нет. фикция. обман зрения.

"вы хотели стабильности? ну вот вам тогда 48-е февраля!"

вычитал где-то в тырнедах вчера. между прочим, наш тырнед поругался с нашим телевизором. телевизор рассказывает, что сегодня плюс пять и дождь с мокрым снегом. тырнед возражает, что минус девять, снег и метель. сама погода пока никому ничего не говорит, улыбается солнышком. из форточки тянет совершенно феерическим сладким воздухом.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

опять ходил в абокалебзис. там сегодня лучше, чем вчера. по крайней мере, светит слонышко и не идет снег. и автобусы ходят. на солнце жарко и щекотно, и небо высокое. хоть и морозы, но чувствуется, что уже март.

маленькая серая кошычька сидит на подоконнике и лишается: с крыши падает снег и капает вода, рикошетит от жестяного подоконника и брызгает, и солнце. все вместе очень весело, но потрогать лапкой нельзя. а еще иногда прилетают голуби - это самый верный показатель весны. когда прилетают голуби, кошычька прячется за кувшином, в котором я отстаиваю воду для цветов. сидит за ним в засаде, потом выпрыгивает. голуби, естественно, улетают с шумом. кошычька лишаеццо опять.

а иногда она залезает на форточку и сидит там, свесив вниз толстую серую попу. чисто воробей.
по сему поводу трогательная пестня:

пришол участковый дохтур - наша старенькая бабушка, доползла по сугробам, бодрая и деловая, как сто китайцев. общупала йулю и облизала, сказала, что мы правильно лечимся, и велела продолжать до понедельника. а там будем решать, продолжать в том же духе или что-то менять.
а, еще, она считает, мононуклеозом тут и не пахнет, хотя хз, велела в понедельник или в среду сдать кровь. потому что пока то да се, надо лечить симптоматику.
еще сказала, что похоже, там, в недрах йули, зреет нехилая ангина, и уже вроде бы даже можно разглядеть ее первые зайчатки.
ищо велела, когда спадет температура, делать компресс из творога. про такое я слышу первый раз в жыздне, и это кагбэ вызывает у меня сомнения в компетентности доктора, но хз, в остальном она очень внимательная и вменяемая тетка.
короче, поглядим.
жабка лежит в постеле и время от времени помираэ, через каждые три часа выдавая мне на гора что-то около 38 в градуснике. чередуем - анальгин, парацетамол, обратно анальгин. шожыделать шожыделать.

я, люди, вас оч прошу. не пишите мне сюда чего-нибудь типа - чойта часто вы болеете, выздоравливайте и все такоэ.
ангина - она лечится, конечно. плохо, хорошо или не очень, но лечится.
и дело тут сейчас не в юле, а во мне, ибо меня этот психоз достал до синих соплей, а расслабиться я не могу, хоть тресни.
поэтому, если хотите сделать доброе дело, лучше просто подержите кулаки, чтобы от того ликарства, которое йуля пьет, в ней образовалась положительная динамика.
потому что подбирать антибиотик - дело хлопотное, долгое и кошмарное.

на мягком и пушистом сугробе, который образовался на крышах подвальчиков в офисном дворе, кто-то написал кривой лапой: "ку-ку". надо ли говорить, что я не удержался.
вышел курить и подписал снизу одно только слово, и смайлик нарисовал, конечно же.
"ку-ку, кисо " - теперь написано там.
это кагбэ значит, что хоть и снегопад и транспортный калабз, но уже не зима. слонышко показывают совсем весенее, и синицы на заборе бурно это обсуждают. толстая кафешная кошычька брезгует бродить по сугробам: они мокрые. хотя на градуснике минус четыре. значит, точно не зима.
есть что-то особенное в этом неистовом выискивании признаков весны.
иногда ожидание дается очень тяжело, но вдохновляет едва ли не больше, чем когда все уже случилось.

черновик"...мой дорогой мальчик. Тебе будет трудно, очень трудно, я знаю, как знаю я и то, что не смогу объяснить тебе всего именно здесь и сейчас, и в эту минуту я могу только верить в то, что ты простишь мне это, как прощал и я тебе твои слабости и капризы, когда мы еще были вместе. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я очень хорошо осознаю: то, что я предлагаю, что я оставляю тебе - невыразимо тяжкая ноша, и я буду счастлив, если нести ее будет назначено все-таки - не тебе. Но звезды сошлись, пути, определенные не нами, сбежались в одну линию именно на тебе, и есть великое мужество в том, чтобы принять, даже не будучи посвященным..."
Налетающий от воды ветер трепал плотные, чуть желтоватые от старости листы бумаги, густо исписанные старомодным, угловатым и строгим почерком. этим страницам было не меньше двух десятков лет. Март прикинул в уме: наверное, когда отец писал это, ему самому едва ли исполнилось десять; значит, это было еще до их развода с матерью... и уже тогда он знал, был совершенно уверен в том, как и чем оно все обернется.
И вот это письмо... И приписка в конце. "Я оставляю для тебя список лиц, которые смогут объяснить тебе суть и смысл происходящего, а это письмо и само твое имя будут тебе лучшими рекомендациями. И я хочу, чтобы ты помнил, мой дорогой, что от твоего решения зависят жизни и благополучие если не всей твоей родины, то очень и очень многих людей. Прости меня". И столбец имен и адресов - до самого конца страницы. Первый адрес -- Крево.
Мог ли он наплевать на все и не поехать? Оставить главную загадку собственной жизни неразрешенной?
Маленький дежурный пароходик лениво шлепал колесами по белесой глади воды -- вступившая в пору весеннего половодья Кревка разлилась так, что только крыши ближних деревень да храмовые колокольни торчали там, где предполагалось быть берегам. И небо над разливом было таким же белесым, будто бы подернутым туманной поволокой; прозрачная половинка луны висела высоко над горизонтом. С востока уже надвигалась темная полоса, когда вдруг возникли по правому борту высокие глинистые обрывы, и на вершинах, поросших сорным высохшим прошлогодним разнотравьем, в золотом ореоле, бронзовеющие, вставали крыши, и колокольни, башенки и купола Крево -- восточной столицы Короны. Это было так захватывающе красиво, что у Марта перехватило дыхание. Прежде, сколько он ни бывал в Крево, никогда он не приезжал туда пароходом, всегда только поездом. Но этой весной подъездные железнодорожные пути к вокзалу оказались отрезаны небывало мощным половодьем, и всех пассажиров, следующих из Мариенбурга, подводами доставляли на ближайшую пассажирскую пристань в Марьянином Яру, там пересаживали на пароходы и так, за казенный счет, конечно же, удавалось добраться до столицы.
Ничего этого Март, разумеется, не знал, отправляясь до Мариенбурга, но если бы и знал, едва ли это изменило бы его планы.
Ему нужно было попасть в Крево любой ценой: письмо отца рождало в душе больше вопросов, чем ответов, да и догадки тоже не было ни одной, и только странное, грозное слово билось на краю сознания. Как удар колокола звучало оно, и, пробуя на языке это сочетание звуков - Райгард, Райгард... -- Март будто наяву видел перед собой ровную гладь трясины, и летящие на нее с низкого неба мокрые снежные хлопья, и мужчину и женщину, бредущих, обнявшись, по топкой тропе, а после засыпающих в объятьях друг друга на сухом, засыпанном желтой иглицей взгорке, посреди цветущего вереска.
Это было так красиво, так невероятно и завораживающе -- и это видение, и белое, недвижное пространство речной воды, и встающие над обрывами стены и крыши Крево, что Март вдруг подумал: какова бы ни была разгадка отцовских слов, какую бы роль не уготовили ему самому в этой чужой и грозной игре, он сделает все, что от него зависит. Потому что невозможно, чтобы равновесие этого мира изменилось, сдвинулось хотя бы на йоту. И даже если для этого от него, Марта Яновича Рушица, потребуется убить -- он убьет, и не будет в том никакого греха, потому что самое страшное уже совершилось, совершилось давно и без всякого его, Марта, участия.
А он -- всего только пешка, часть чудовищного механизма, безжалостной махины, имя которой звучит, как надтреснутый колокол в бескрайней ржавой трясине.