Когда мы разводились, одна из главных претензий ко мне была не странная даже - охуительная, я бы сказал.
Там было сказано много разных слов, которые вкрации означали вот что: некоторая серия моих поступков привела к тому, что человек утратил всякое желание сочинять и рассказывать истории, ну и писать их, и вообще думать хоть что-то об этом.
Нет, ну я, конечно, не зайчик был - и тогда, и теперь, хотя теперь эээ стал более лучше ггггг… ну ладно. И я даже допускаю, что все, что я сделал хорошего некоторым людям за всю свою жизнь, могло бы стать триггером.
Но правда состоит в том, что мы все — взрослые люди, и сами в состоянии принимать решения о том, что нам делать и чего не делать. Ни один человек не способен заставить другого человека думать так, как ему думать не хочется. Ну если в конечном итоге смотреть. Можно всяко разно подпрыгивать, страх там, любовь, боль, чувство вины и чувство долга, далее по списку и везде. Рычаги разные, источник решения - всегда один.
А чо я вспомнил-то?
А вспомнил потому, что другой человек, который мне обошёлся в ведро попорченной крови, недавно выложил текст эээ сколько-то там летней давности. Отличный текст, один из моих любимых. Теперь-то он так не пишет. И мне как-то странно отзывается мысль о том, что тут ну уж точно не я тому причиной.
С другой стороны, мельницы богов мелют медленно, но насмерть.

читать дальшеК тому времени, когда младший слуга третьей ступени Уступов Твиртове Чеслав Сваровски оказался в трапезной Храмины, завтрак давно закончился. И братия, и трапезничавшие после них слуги и стражи уступов Твиртове давно разошлись. Так что можно было не опасаться, что кто-нибудь заметит Чеся в неурочное время в ненадлежащем месте. После ночного дежурства ему полагалось спать в отведенных для прислуги покоях странноприимного дома Храмины. Но еще вчера, убирая после ужина за старшими посуду, он заметил оставленную ключником на столе корзину. Под чистым рушником, которым она была укрыта, вместе с черствыми хлебами были сложены коврижки – сдобные, из крупитчатой белой муки, какие бывают только в праздники.
Не то чтобы Чесь в жизни не видал ничего вкуснее коврижек. С начала его службы в Твиртове прошло чуть больше года, так что он еще не успел позабыть, как это бывало в его доме. Когда сладости уже видеть не можешь. Но как там было в одной сказке? «Стану я ржаной пирог есть! В батюшкином дому и пшеничные не едятся!» Только наоборот.
В свои двенадцать лет Чесь был достаточно умен и понимал: то, что он делает тут, в Твиртове, отнюдь не является наказанием. Напротив, это почетная и опасная работа. Кормить химер, хранящих уступы Твиртове, да убирать за ними – на первый взгляд невелик труд, но так может думать лишь тот, кто не знает, что каменные чудовища – живые.
Громадные, с драконьими крыльями и шипастыми хвостами, стоят они на стенах Цитадели, обратив к небу узкие морды с раскосыми по-кошачьи глазами, неуловимо похожие на всех тварей сразу – на хищных грифов, ящеров, козлов и диких степных лемпартов, и непохожие одновременно.
И как ни смотри на них, все равно не сможешь отделаться от ощущения, что глядят на тебя женские лица. Коварные и злопамятные. Прекрасные и отвратительные в совершенной своей красоте.
Чесь был уже на полпути к своей цели, когда его окликнули. Настоятель Храмины Адам Станислав Майронис сидел на лавке у пустого стола. Просто сидел и смотрел перед собой, в некую невидимую точку пространства. Солнечный свет лился из окна под самой крышей – широкий и чистый поток, падал на сцепленные в замок руки священника. И Чеслав вдруг поразился, таким противоречием веяло от всей картины. От этого света, от позы Майрониса, такой свободной и напряженной одновременно, и от его лица. Как будто священник пытается решить в уме сложную математическую задачу, но не находит ответа.
— Не делай вид, дитя мое, что тебя здесь нет, -- сказал настоятель, не поворачивая головы. Как будто внутренним взором разглядел неудачные попытки мальчишки укрыться за дверью трапезной. Накрыл ладонью висящую на груди карабеллу из дутого серебра – знак его церковной власти. – Я тебя видел. Подойди.
Чесь опасливо приблизился. Не то чтобы он боялся настоятеля. Тот никогда не был излишне строг или несправедлив. Но поди угадай, какую работу он для него отыщет. Как будто у Чеся своих дел мало.
Лучшим делом Чеслав Сваровски честно считал сидение на уступе, в укромном закутке за каменными кольцами хвоста химеры Оладьи, поедание пончиков с вишнями, которые иногда удавалось достать на кухне, и прицельное плевание косточками с высоты вниз. Но знать об этом святому отцу не следовало.
-- Я не видел тебя сегодня на утренней службе. Ты приходил?
-- Приходил, -- подтвердил Чесь. Пожалуй, слишком уверенно, так что поспешил добавить подробностей. -- На крыльце стоял. Там народу столько было – не протолкнуться.
-- Врать нехорошо, -- заметил на это священник. – Утром шел дождь, так что многие предпочли остаться в теплых постелях. Но то, что позволено обычным людям, вовсе не к лицу служителю уступов Твиртове. Тому, кто каждую минуту противостоит злу лицом к лицу.
-- Я… проспал, -- признался Чеслав. – Ночью к Матильде вставал три раза.
Матильдой звали одну из химер уступа. Не того, на котором служил Чеслав, и приходить ему к ней не полагалось, но что сделано – того уже не отменишь. И младший слуга Уступа вдруг подумал, что, наверное, встал бы к этой химере, даже если бы ему за это грозила куда более суровая кара.
-- К Матильде, -- повторил священник эхом.
Серебряная с синей искрой карабелла на груди священника снова разбрызгивала утренний свет. Хотелось отвести глаза, но Чеслав заставил себя глядеть прямо в лицо настоятелю. Это лишь грешники не могут смотреть на свет истины, а он ничего такого не сделал. Да и сколько там его грехов, если не считать Матильды? Мелкое вранье, да таскание вчерашних пончиков, да пропущенная служба в храме…
-- Да! Вставал. Хоть и не моя очередь была. Ее тошнило, а братья Флориан и Силантий напились бражки…
-- И их тоже тошнило, -- с серьезной миной подхватил Адам Станислав. Чесь не выдержал, прыснул в кулак. И подумал, что, может быть, сегодня повезет, настоятель Храмины в добром настрое и наказывать не станет.
Даже если Чесь попросит… запретное.
-- Брат писал тебе? – будто подслушав его мысли, спросил Майронис. – Только, отвечая мне, не забудь, что сегодня я уже дважды предупреждал тебя о недопустимости вранья.
Чесь молчал, уставившись на носки собственных нечищеных башмаков. И едва сдерживался, чтобы не шмыгать носом. Плакать он при посторонних не станет, хотя и терпеть почти невыносимо.
-- Понятно, -- вздохнул Майронис. Видно было, что удручает его не отсутствие известий от мятежного Северина, а то, что забывчивость старшего Сваровски печалит его младшего и, увы, единственного брата. -- Но ты ведь можешь написать первым.
-- Правда? -- Чесь вскинул мокрые ресницы.
-- Да. И заодно напомни ему в письме, что бывать в Твиртове… опасно.
Чеслав убито кивнул. «Опасно бывать в Твиртове» означало, что увидеться с Северином он сумеет не скоро. А о том, чтобы можно было вернуться домой, лучше вообще забыть на ближайшие месяцы. Наверное, даже о побывке длиной хотя бы в пару дней просить бессмысленно.
-- Ты напишешь, мальчик?
-- Если святой отец велит…
-- Будем считать, что велит.
-- Напишу.
-- Вот и славно. А пока у меня есть для тебя небольшое поручение. Видишь, вон там сидит человек? Он новый гость в Твиртове… как и вообще в этом мире, но неважно… Ты мог бы показать ему уступы?
-- А если он станет спрашивать?
-- Что же, расскажешь ему обо всем без утайки. У тебя ведь нет ничего, что следовало бы утаить от посторонних глаз?
Чеслав покачал головой.
Что можно утаить от посторонних глаз на уступах, если, конечно, не считать пьянство его начальников – а в положении Чеслава Сваровски начальник ему каждый первый? Дерьмо, которое он выгребает за каменными статуями?! Вполне натуральное, кстати, дерьмо. Или дикие выходки химеры Оладьи?
-- Ну, вот и славно, -- заключил Адам Станислав. – А теперь ступай. Да, можешь взять на кухне коврижек сколько хочешь. И сахару. Скажешь, что я разрешил. И накорми своего спутника… ибо сказано: не хлебом одним будет жить человек, но Словом, исходящим из уст Божьих.
И отвернулся, будто разом утратил к мальчишке всякий интерес.

Указанный Майронисом «новый гость» обнаружился за дальним от входа столом, почти под самыми образами. И Чесь подивился, кто же пустил первого встречного едва ли не на святое место.
Этот «первый встречный» был худ и растрепан, и одет в какие-то обноски: куртку с порванной шнуровкой, из-под которой проглядывал воротник рубахи, застиранной и со следами штопки, но чистой. Тувии были безбожно растянуты на коленях, а сапоги разевали голодные рты, один даже был жалостливо подвязан бечевочкой. Надо полагать, в гардеробе настоятеля Храмины, стараниями которого незнакомец получил в Цитадели стол и кров, ничего лучшего не нашлось. Тем более странным показался Чесю его взгляд. Так не смотрят бродяги, всякую минуту ожидающие, что сейчас их пнут, как уличную шавку.
Он смотрел так, как будто полагал себя выше всех остальных. Просто по факту своего существования в этом мире.
-- Привет, -- сказал незнакомец и протянул Чеславу ладонь, как будто равному. – Мне сказали, что ты будешь моим провожатым. Меня зовут Рене, а твоего имени я не запомнил, уж извини. Хотя этот дядька и говорил.
Чеслав молча проглотил и «дядьку», и то, что этот человек сразу дал ему понять: будущий спутник значит для него не больше, чем мебель. Вот этот стол, или лавка, сколоченная из свежих сосновых досок. Или глядящий с иконы темный лик какого-то святого, имя которого мальчик никак не мог выучить. Но в отличие от Рене, он хотя бы пытался.
Трудно, наверное, человеку, когда он попал в новый мир, и нет никакой возможности вернуться обратно.
С другой стороны, а с чего он взял, что нет?!
-- Пойдем…те, мессир. Только сперва я покажу вам, где взять плащ. Там холодно, на уступах…

Больше всего потайная лестница, ведущая на площадку Уступа, походила на крысиный лаз. Такая же узкая и загаженная, с неудобными и крутыми ступенями. И если бы не фонарь, который Чеслав прихватил с собой, его спутник навернулся вниз еще с первого пролета и непременно сломал бы себе шею. Но он взбирался вверх с каким-то отчаянным упорством, так что Чесь даже начал испытывать к нему что-то вроде уважения.
Только уже под конец, совсем запыхавшись и отирая со лба слипшиеся от пота кудри, спросил:
-- Долго еще?
-- Все уже, пришли.
Он толкнул вперед полукруглую низкую дверцу, и ледяной ветер ворвался внутрь, закрутился водоворотом в закопченных стенах лестничного колодца. Вспугнутая, с шумом и писком вынеслась наружу и исчезла в солнечном свете небольшая стайка летучих мышей. Рене отпрянул, а Чесь привычно заслонил собой фонарь, чтобы не задуло внутри свечку.
Нет более бесполезной вещи на уступах Твиртове, чем фонарь, да еще и днем. Ночью, впрочем, тоже – молнии так и шарахают, заливают все вокруг синим и малиновым светом. Но им ведь еще назад спускаться… если только этот малахольный не выкинет какой-нибудь фокус. Братья Флориан и Силантий вон, напившись ворованной бражки, перед тем, как их сборол могучий сон, рассказывали, будто этот человек способен повелевать химерами. Врали, поди.
От яркого света было больно глазам. Он высвечивал каждую трещину в древних камнях, мох, забившийся между плитами, потеки смолы с ночных факелов стражи, мелкие голубиные косточки и налипшие в пятнах свежей крови серые перья. Над Уступами шли облака, величественные и белые, похожие на огромных морских рыб, и брюха их были подсвечены перламутром. Чесь знал – по рассказам Северина, -- что так отражается от них далекое, невидимое отсюда Внутреннее море.
Он подошел к самому парапету и обернулся к Рене.
-- Ну вот, мессир, глядите. Это город Эрлирангорд, благословенная столица Метральезы. Вон там главная площадь, за нею река под названием Става, что впадает во Внутреннее море, а дальше стало быть, дома достопочтенных горожан… а еще дальше – не слишком достопочтенных.
В этом месте Рене понимающе хмыкнул.
-- Почему ты говоришь мне – «мессир»?
-- А вы из благородных? Ну, простите великодушно. Вы так-то на мессира не похожи, если по одежке судить. Не мессир – тогда, стало быть, милорд.
-- Не надо делать мне одолжения.
-- Так я же извинился!
Рене присел перед ним на корточки, как перед малышом, внимательно снизу вверх заглянул в лицо.
-- По шее хочешь?
Трудно сказать, какой леший пихнул в этот момент Чеслава Сваровски в спину. А только рот сам собой открылся:
-- Эй, селянка, -- глумливым голосом столичного ухажера произнес он. – Хочешь большой и чистой любви? – И сам себе же ответил, только теперь пискляво и манерно: -- А кто же, сударь, ее не хочет!
Рене вскочил так быстро, что мальчишка не успел отпрянуть. Затрещина, которая последовала за его словами, была не так чтобы крепкая, но вполне оскорбительная. И дворянин и нобиль в черт знает каком колене Чеслав Сваровски, младшее и, видимо, последнее колено в славном роду стеклодувов Сваровски, вспыхнул.
Он уже готов был броситься с кулаками на обидчика, или, по крайней мере, ледяным голосом потребовать сатисфакции, как это делал когда-то его дед, а потом отец, а после брат Северин – без вести пропавший, но после нашедшийся, от чего, впрочем, не легче. Но призрак отца Майрониса, настоятеля Храмины, сам собой возник перед глазами и строго погрозил пальцем.
Чесь вдруг подумал, что, верно, не просто так настоятель Храмины дал ему такое странное поручение. А он сейчас все испортит.
-- Ну, ладно, -- примирительно сказал Рене. – Пожалуй, замнем на этом. Только не шути так больше, хорошо? Откуда ты вообще про эту селянку взял?
-- В театре представляли. Пиеса про селянку Феодору, превращенную из каменной статуи в прекрасную деву. Все смотрели, ну и я тоже.
-- Понятно.
-- Ну да.
-- А про химер правда?
-- Вам, милорд, виднее, -- дипломатично заметил Чеслав. Повторно испытывать терпение вспыльчивого незнакомца ему не хотелось.
-- Этот поп… святой отец, то есть, я хотел сказать… в общем, он обещал, что ты покажешь.
-- Покажу, милорд. Только слушайтесь меня. А то потом собирать ваши косточки по уступам…
-- Рот закрой.
-- Как скажете, милорд!
Тут ближняя к ним каменная статуя, похожая одновременно на козу, льва и дракона, развернула крылья и зашипела, и выпустила струю пламени, круто изогнув змеиную шею. В эту же минуту стих бешеный свист ветра, и в тишине, упавшей на площадку уступа, сделалось слышно, как легко позванивает стальная чешуя, которым было одето химерье тело.
-- Т-твою мать! – заорал милорд Рене и отскочил подальше. Зубы его выбивали отчетливую дробь, но милосердный Чесь сказал себе, что это от холода. – Они что, живые?!

-- Смотри, вот эту, которая с правого края, зовут Амальфея, а вон ту, что через два уступа от нее, -- Матильда. А эта, самая ближняя к нам, Оладья.
-- С повидлом.
-- С повидлом я пончики люблю,-- задумчиво сообщил Чеслав. И подумал, что если бы все складывалось иначе, то сейчас был бы удобный момент получить от этого странного милорда поощрение. В виде мелкой монеты, например. Но тот, которого довелось провожать на уступы Твиртове сегодня, в покровители и благодетели никак не годился.
-- Ты вообще способен думать о чем-нибудь, кроме еды? Почему она – Оладья?
-- А кто еще?! – изумился Чеслав.
Наверное, неизвестный мастер, создавший каменных чудищ, эту химеру сотворил последней. Сильно устав от всех предыдущих своих подвигов. Была химера Оладья размером куда меньше прочих, к тому же, по словам начальника личной охраны государыни милорда Даниила Сорэна, вид имела «лихой и придурковатый». Козьей мордой не наделил ее создатель, и на львиный облик тоже поскупился, зато черт дракона досталось больше, чем прочим ее товаркам. А чтобы компенсировать недостатки прочих составляющих, и козу, и льва постарался мастер выразить во всем остальном.
Казалось, драконья морда Оладьи пребывает в вечной глумливой усмешке, и в каждом застывшем в камне и даже еще не совершенном движении чувствовался подвох. Того и гляди устроит исподтишка какую-нибудь пакость. Плюнет огнем, целя чуть ли не под ноги, или как бы случайно ударит хвостом, так что не удержишь равновесия и опрокинешь ведро, полное помета… А когда опустится ночь на уступы Твиртове, привычно сгустятся грозовые тучи и начнут метать молнии в базальтовые плиты площадок, нипочем не станет сидеть в своем гнезде. Вырвется на волю и станет парить над уступами, и бить огнем в землю, но не чтобы уничтожить, а просто… для развлечения?.. для красоты?.. у Чеслава никогда не находилось внятного ответа.
-- Ну… допустим, -- нехотя согласился Рене. – А можно ее потрогать?
-- Вообще-то нельзя. Но если очень хочется – то можно. Тем более милорду.
-- По-твоему, я особенный?
-- С виду не очень, -- признался Чесь. – А так-то вам виднее. Почему вы им приказали, а они послушались? Они даже на государыню плевать хотели, и на отца Майрониса… Они разве что Северина слушаются, да и то не всегда, но ему теперь в Твиртове путь заказан.
-- Послушай! – взмолился Рене. – Я ничего, совсем ничего не понимаю!

На самом деле у меня все не очень хорошо. Начиная с сентября, я работаю шесть дней в неделю, а при том, что дорога занимает полтора часа в один конец, и это при отсутствии проблем на трассе, все это как-то не радует.
С понедельника по четверг у меня рабочий день длится 9 часов, а когда и девять с половиной, в пятницу мы работаем с половины девятого до трёх примерно, зато без обеда, а в воскресенье до часа дня. Но при таком раскладе в воскресенье я уже ничего не могу и не хочу, в пятницу на мне ещё приготовление ужина.
Оставшаяся суббота уходит на всякие домашние дела, покупку продуктов и вот это все.
Такая красотища будет продолжаться до самого католического рождества.
Поэтому сил у меня хватает только на то, чтобы доползти до дивана, потупить в соцсеточки и упасть мордой в подушку.
А потом однажды наступит отпуск.

А, да. Я читаю и вижу все каменты, но ответить что-то умное или вообще просто ответить не в состоянии.
Прасцици. Всех люблю.

Сегодня очень коротко и вчерашнее, и незаконченное, но мне так стремно потерять это ощущение от звучащего внутри меня текста.
Вообще не знаю, как я дожил до конца сегодняшнего дня с таким давлением.
Сорри, что без ката, но с планшета очень неудобно.

-- Смотри, вот эту, которая с правого края, зовут Амальфея, а вон ту, что через два уступа от нее, -- Матильда. А эта, самая ближняя к нам, Оладья.
-- С повидлом, -- сказал он первое, что пришло в голову, и мальчишка – его провожатый – вздрогнул и на мгновение замер, не понимая, как следует реагировать на эти слова. Считать ли их шуткой, а если да, то не обидятся ли каменные чудовища. Не отомстят ли потом. Это ведь только с виду они каменные, да пока на дворе белый день. А как упадет ночь на столицу, так отольются кошке мышиные слезки.
Он был предусмотрительный и хитрый, младший слуга третьего уступа Твиртове, и не считал себя неудачником. Напротив, он мог бы гордиться собой. Потому что не всякому в двенадцать лет позволят заниматься такой почетной и опасной работой. Кормить химер, хранящих уступы Твиртове, да убирать за ними – на первый взгляд невелик труд, но так кажется только тому, кто не знает, что на самом деле каменные чудовища – живые.
Громадные, с драконьими крыльями и шипастыми хвостами, стоят они на стенах Цитадели, обратив к небу узкие морды с раскосыми по-кошачьи глазами, неуловимо похожие на всех тварей сразу – на хищных грифов, ящеров, козлов и диких степных лемпартов, и непохожие одновременно.
И как ни смотри на них, все равно не сможешь отделаться от ощущения, что глядят на тебя женские лица. Коварные и злопамятные. Прекрасные и отвратительные в совершенной своей красоте.
-- С повидлом я пончики люблю, -- задумчиво сообщил младший слуга уступа Чеслав Сваровски.
Ответ его подразумевал, что сейчас самый удобный момент получить от сопровождаемого им мессира поощрение. В виде мелкой монеты и ладно уж, так и быть, покровительственного трепания по буйным кудрям. Но тот, которого довелось провожать на уступы Твиртове сегодня, в покровители и благодетели никак не годился.
Он был худ и растрепан, и одет в какие-то обноски: куртку с порванной шнуровкой, из-под которой проглядывал застиранный воротник рубахи, тоже с явными следами штопки, тувии были безбожно растянуты на коленях, а сапоги разевали голодные рты, один даже был жалостливо подвязан бечёвочкой. Надо полагать, в гардеробе настоятеля Храмины, стараниями которого незнакомец получил в Цитадели стол и кров, ничего лучшего не нашлось. Тем более странным показался Чесю его взгляд. Так не смотрят бродяги, всякую минуту ожидающие, что сейчас их пнут, как уличную шавку.
Он смотрел так, как будто полагал себя выше всех остальных. Просто по факту своего существования в этом мире.
Чеслав встретил этого человека в трапезной странноприимного дома Храмины. Завтрак давно закончился, и братие, и трапезничавшие после них слуги и стражи уступов Твиртове давно разошлись. А бродяга сидел, один за пустым столом, положив на чисто вытертую столешницу сцепленные в замок руки, и глядел в какую-то одному ему известную точку прямо перед собой. Как будто ожидал, что вот сейчас из пустого пространства перед ним возникнет… нечто. Чесь не смог бы с точностью сказать, что именно. Но на всякий случай решил для себя, что от этого чудака стоит держаться подальше. Впрочем, исполнить самому себе данное обещание так и не смог.
Он был уже на полдороги к своей цели — укрытой рушником корзине, куда складывали черствый хлеб и остававшиеся от ужина коврижки, когда настоятель Храмины Адам Станислав Майронис окликнул его. И Чесь подосадовал, что с порога трапезной, отвлеченный странным бродягой, его не заметил. Не видать ему коврижек, а вчера, он помнил, подавали сдобные, из крупитчатой белой муки, такие только в праздники бывают. И сахарная пудра оставалась…
— Не делай вид, дитя мое, что тебя здесь нет, — сказал настоятель, видя Чесевы попытки укрыться за дверью. — Я тебя видел. Подойди.
Чесь опасливо приблизился. Не то чтобы он боялся настоятеля. Тот никогда не был излишне строг или несправедлив. Но поди угадай, какую работу он для него отыщет. Как будто у Чеся своих дел мало.
Лучшим делом он честно считал сидение на уступе, в укромном закутке за каменными кольцами хвоста химеры Оладьи, поедание пончиков с вишнями, которые иногда удавалось достать на кухне, и прицельное плевание косточками с высоты вниз. Но знать об этом святому отцу не следовало.

я никогда не скрывал, что иногда строю сюжеты на основе каких-нибудь стихов или песен, или сказок, или еще чего-нибудь такого. да что там иногда. почти всегда. очень клево получается, когда ты берешь метафору или образ - и либо выворачиваешь ее наизнанку, либо пытаешься понять, а что бы было, если бы она превращалась в буквальное воплощение.
пару лет назад мы с соавтором пытались сделать историю, которая формально относится к циклу Химер, это все тексты под тегом "концепция абсолютного текста". там про товарища по имени Альбин Стацинский и его подругу и ээээ возлюбленную? - но это неточный термин - панну Александру Дешч. и что-то никак не плясало в этом тексте, чего-то там не хватало. в основном, понимания того, что же именно Бинек сделал так или не так, что вообще перевернуло все мироустройство.
и вот вчера мне попался этот текст одной из самых любимых моих поэтесс - Елены Михайлик.
теперь я почти точно знаю, что именно сделал Бинек.
я только не могу пока понять, как именно стоит обходиться с понятием "компьютер". потому что, хотя изначально мы с соавтором считали, что да, во времена Бинека уже были и компы, и скорей всего даже интернет, но логически получается так, что нет, не было.
чем можно заменить вот это все? обсчитывать модели на логарифмической линейке? пользоваться методами математической статистики и теории вероятностей?
я, конечно, два последних года в школе просидел в матклассе, а это было десять часов алгебры и матанализа в неделю и еще четыре часа геометрии. и в аттестате по алгебре у меня четверка, а по геометрии и вообще пять, но это не считается. все мои оценки были построены на списывании и подсказывании. потому что я делал половине класса химию, генетику и сочинения по литературе, так что не помогать мне с профильной математикой было себе дороже.
мне явно не хватает матчасти в области вот этого всего, чтобы внятно и логично ответить на этот вопрос.
а стих - вот он.

читать дальшеЕлена Михайлик

В «Я помню чудное мгновенье»
Хранилось яблоко,
Самое лучшее в мире.
Вышло как:
Поэзию он взялся обсчитывать
В поисках связи между формой и смыслом.
Вполне респектабельное исследование.
И как-то, чтобы отвлечься,
Поставил задачу иначе:
Что если текст со всеми слоями значений
Это не код, а архив,
Нечто упакованное, сжатое в точку?..
Программу-распаковщик
Он сочинял года три –
В свободное время.
Начинал и снова бросал.
А потом скомпилировал,
Загрузил в нее Пушкина
И пошел пить чай.
Когда вернулся,
На экране висела простыня цифр,
А перед экраном светилось зеленое яблоко,
Тождественное этим цифрам.
Он понял, с чем имеет дело,
Не в тот момент,
Когда съеденное яблоко восстановилось,
А раньше, когда его попробовал.
У обыкновенных зеленых, у вторичных,
Не бывает такого вкуса –
Как будто ты грызешь летнее утро,
Длинное утро после дождя.
В «Наедине с тобою, брат»
Хранилась зажигалка,
Металлическая, механическая,
Сумма огня.
Во времена Лермонтова таких еще не делали,
Но автору ведь не обязательно знать…
В «Балтийское море дымилось»
Лежал нож. Настоящий.
Тот, чья тень – все ножи мира.
Платоновская идея ножа.
Дальше он так и жил:
Носителем смыслов.
В рюкзаке – зажигалка, нож и яблоко.
Можно пользоваться, можно делиться.
Нельзя продать.
Кажется, была еще одна вещь,
Потом он… потерял её.
Где-то оставил, забыл, упустил из рук.
Не знал еще, что от этого бывает.
Тогда и обнаружил,
Что больше не может назвать её
Или вспомнить, зачем она была нужна.
Хорошо, что не успел разархивировать
Что-то по-настоящему большое,
Что-то кровно необходимое…
С тех пор он стал очень осторожен –
С ножом, зажигалкой, яблоком.
А в работе
Ограничивался анализом архива,
То есть текста,
Не прикасаясь к содержимому.
Потому что…
В одно воскресенье
Он запустил программу.
Стихотворение Транстрёмера –
Небольшое, чересчур прозрачное…
Скучное.
И еще по цифрам понял,
Что это будет -
Счастье.
Настоящее, безбрежное, бесконечное.
Не личное – а то, что для всех.
Прочное как скорость света,
Надежное как запах солнца на ткани,
Длящееся до тепловой смерти вселенной,
Необходимое.
Даже в электронном пересказе,
Даже цифрами на экране
Оно тянуло к себе, в себя,
Засасывало как в воронку.
Он оперся на стол –
И внутри услышал черный крик яблока…
Нож и зажигалка тоже звали его,
Но это яблоко он съел тысячу раз –
Ему он открыт – понял – увидел,
Что давит не на поверхность стола,
А на клавиатуру.
На клавишу «ввод».
Успел нажать «отмену»,
Поймать электрический треск,
Уже теряя сознание, подумать:
Наверное, изгнание из рая
Выглядело именно так:
Не приговор, ужас, бедствие,
А краткий выдох – успели, удержали, не случится.
Обошлось.
Счастье.
- Да, Адам, - согласны зажигалка, нож и, конечно, яблоко. –
Оно было не только так.
Но так оно тоже было.
Если очнется, он не вспомнит это мгновение.
Будет знать, как тогда, как всегда, как раньше:
Есть четвертый предмет,
Но он утерян.

(запись от 26.09.2021)

Яблоко.

К старухе этой она присматривается давно.
Не то чтобы та чем-то сильно отличается от остальных. Такая же, как и прочие деревенские. Кряжистая, высокая, с сутулой спиной и скрипучим голосом, который нечасто и услышишь. Редко когда усмехнется, а так все больше смотрит исподлобья, и от взгляда этих очень светлых глаз хочется спрятаться и вообще пожалеть, что на свет родился.
читать дальшеС утра до позднего вечера снует по своим глупым старушечьим делам, шаркает резиновыми стоптанными ботами, всегда одними и теми же, даром что жара на дворе или мороз. Растопить печку, наносить воды с колонки, насыпать курям, выгнать такую же тощую и неприветливую корову в деревенское стадо, потом на огород, потом в магазин или на почту за пенсией, или к фельдшерке завернуть, посидеть у нее в приемной, там прохладно и картинки на стенах развешаны красивые, про инфаркт там или еще какую хворобу.
Вечером набрать в саду мелкой и несладкой клубники, рассыпать ее по бумажным кулькам, или вишни, поклеванной воробьями, а по осени яблок – червивых паданцев и потащиться медленно, опираясь на палку, на станцию электрички, и там сидеть на лавке перед главным входом в ожидании покупателей. Покупателей, конечно, никаких не будет, дачников давно уже тут не водится, а своим, деревенским, на что твои яблоки.
Визиты к фельдшерке и походы на станцию внушают некоторую надежду. На то, что все случится естественным образом. Не зря же она с таким холодным интересом обсуждает свои болячки. Тут кольнуло, а тут стрельнуло. Врет, поди. Или нет.
Но вот электрички… и то, что семафор на ближнем переезде всегда барахлит.
Так или иначе, но ничто же не мешает мечтать, как в один прекрасный день, заглянув по старой привычке через низкий подоконник старухиной хаты, она обнаружит бабку сидящей на кровати, прямо поверх вышиваного с подзором покрывала, откинувшуюся спиной на горку подушек под тюлевой накидкой. Руки бабкины будут спокойно сложены на коленях, глаза открыты, тонкие губы сурово поджаты. А с фотографий на стене будут все так же глядеть два старухиных мужа и единственная дочь, такие молодые, со светлыми лицами, что и до сих пор не по себе становится.
Тогда можно будет неслышно подняться на крыльцо, присесть на веранде, не глядя, взять из корзины яблоко, откусить, чувствуя, как брызжет холодный кислый сок. Обтереть ладони, чувствуя, как липнет к ним ткань савана, прислонить к стенке ставшую ненужной косу. Закрыть глаза. Заснуть и не видеть снов.
Это мы еще поглядим, кто кого переживет, думает она, и вспоминает, как старуха, отзываясь на приветствия, скрипит свое неизменное: «И вам не хворать», -- таким голосом, что лучше тебе сдохнуть прямо сию же секунду.
И вот кто сказал, что время ее вышло. Что давно пересыпался из колбы в колбу песок в стеклянных часах, которыми она отмеряет время. И даже последние песчинки с неслышным шорохом скатились с гладких прозрачных стенок. Сама она живет так, как будто нерушимо уверена в неизменности мирового порядка. Утром огород и куры, еще вот траву покосить во дворе, а вечером мерзлые яблоки и станция электрички. Сидеть и смотреть, как рыжее косматое солнце валится за жухлые стебли станционных мальв.
Кстати, о яблоках.
Некрасивые, кривобокие, с черными мелкими пятнами на ярко-красных боках, к первым ноябрьским дням они осыпаются с двух старых яблонь, растущих перед калиткой старухиного дома. Блестят от инея, к утру остающегося после заморозков на стеблях жухлой травы. Пахнут свежо и морозно.
Она останавливается – одна на пустой дороге, долго смотрит сначала на дом, на черное оконце чердака, потом на облупившуюся синюю краску почтового ящика на воротах, потом присаживается на покосившуюся лавочку возле палисадника. Подбирает из травы яблоко, обтирает белесый налет с яркого бока. Надкусывает.
Может, еще подождать, думает она.
Следующей осенью -- точно. Или через год.
Достает из кармана савана песочные часы. Долго смотрит внутрь стеклянной колбы, потом очень аккуратно, чтобы не дай боже не сыпануть лишнего, стряхивает в пустую ее половину несколько песчинок.
С той яблони, что растет по правую руку, упадает последнее яблоко. Гулко стукается о мерзлую землю, катится, замирает у лезвия косы, острием вниз прислоненной к скамейке.

16 сентября 2021 года.
Old Bridge, NJ.

И в вечер пятницы, наверное, чтоб я не расслаблялся, добрый божинька послал мне такую мигрень, что я готов взять назад все свои заявления про кодеин, выписанный мне по весне добрым доктором, прям все вместе и каждое по отдельности.
А еще тот человек-дурак, который утром зачем-то сложил вместе двести штук бриллиантов по 0,3 карата весом и потом два часа раскладывал их обратно по номерам гемологических сертификатов - тот я. Тут-то у меня глазыньки и вытекли.

Наверное, мне стоит больше писать про ювелирку. Все-таки, как ни крути, а это теперь почти уже старая часть новой жизни.

а пока я тут размышляю пра_катов, я начал писать, кажется, одну из финальных арок.
ничего не могу с этим поделать.
но это примерно как-то так:


-- Хлопцы, -- сказал он с каким-то неуловимым выражением, и широко улыбнулся. – А чего вы такие смурные, хлопцы?
-- Так нечему особенно радоваться, -- хмуро возразил Сашка, и незнакомец уставился на него, как будто только впервые увидел. – Как-то, пане, счастья не наблюдается.
-- Думаю, для счастья тебе не хватает котиков.
читать дальшеС этими словами он достал из-за пазухи своей старинной, расшитой серебряной нитью чуги двух котят. Как фокусник – кроликов из шляпы. Один котенок был белым с черными пятнами на спине, второй того неуловимого окраса, который в деревнях называют «зеленовым» -- то есть серый с черными и рыжими полосками. Сашка посмотрел, как они висят, покачивая тощими лапами, как одинаково раскрывают в беззвучном мяукании розовые рты, как-то странно изменился в лице и ушел в глубину квартиры.
-- Ты, деточка, забери котов-то, -- велел незнакомец Кшысе, тоже стоявшей на пороге и взиравшей на всю эту апокалиптическую картину с немым изумлением. – Молока им там налей, что ли. Есть у тебя молоко?
-- И молоко, и парная телятина. Панна Кшыся, вы делайте, что он говорит, с ним все равно иначе нельзя. – Соткавшийся будто из воздуха незаметный и тактичный Ежи Пионтек осторожно приобнял Кристину Гедройц за плечи и подтолкнул в сторону кухни. – А вы, пане Владимир, всегда с такими подарками к чужим людям заявляетесь, или только нам, небаракам, такое счастье привалило?

продолжение текста.
ну, строго говоря, это не начало, это я продолжаю доводить до ума очень давний текст. он был написан в тройном соавторстве примерно до того места, где я сейчас, и все это мне категорически не нравится. но я решил, что сейчас переделывать уже готовое совместное у меня просто нет сил. что мне нужно просто что-то, что можно вот так по дурному гнать чисто на сюжете, не особенно заморачиваясь.
пока это хорошо работает. посмотрим, что дальше.
итак, поехали.
начало вот тут: jaetoneja.diary.ru/p220733338.htm

читать дальшеВесь следующий день Майка потратила на то, чтобы выполнить полученные от Сабины указания. Это оказалось неожиданно трудно. Потому что вдруг выяснилось, что ничего из тех предметов, которые требовала от нее ведьма, в замке попросту нет. Ни у кого. А еще, как назло, вокруг царила странная суета, все сновали из покоя в покой с озабоченными мрачными лицами, и ворчали на дону Эйле, которая так некстати вертелась под ногами.
Майка завтракала одна, под присмотром няньки, и отец, проходя мимо нее в собственные покои, где уже собралась толпа народу, даже не поглядел на нее. Обнял ее отстраненно, будто чужой, поцеловал невесомым поцелуем в лоб – а точней, в висок, посоветовал не сидеть весь день дома, а поехать прокатиться, и ушел, погруженный в свои явно невеселые думы. Майка скоренько проглотила ненавистный овсяный кисель, хотя обычно он колом стоял у нее в горле, удостоилась нянькиной похвалы и, сославшись на то, что в эту ночь не выспалась, поторопилась убраться с глаз долой.
Не похоже, чтоб кто-нибудь вообще заметил, чем занимается грабянка Эйле, но для виду Майка навестила сперва кухню, где стащила горсть сахару и вялую морковину, потом потерлась в бельевой, пытаясь разыскать в стопках чисто выглаженных сорочек хотя бы одну, принадлежащую Борису. Тут ее все-таки заметили прачки и выставили вон.
Со стаен Майку тоже выгнали. Сперва дона Эйле, скормив для виду своей кобылке Звездочке добытые на кухне угощения, принялась допытываться у пахолков, чьи лошади в каком деннике стоят. Потом, не выдержав, напрямую спросила, которую из них предпочитал барон Смарда в свой последний приезд в замок. На неё поглядели, как на умалишенную и сообщили, что в первый раз барон бывал тут едва ли не о позапрошлом годе, и первый раз — он же, по всему, и последним окажется. Потому что каждому известно: оный барон в столице взят в железа, как распоследний злодей и изменник, и скоро казнен будет, и так ему и надо, и было бы по ком слезы лить.
— Неправда! — крикнула Майка зло. — Это неправда!
В глазах щипало от близких слез. Если бы она могла рассказать этим дуракам то, что знает сама. А верней то, во что свято поверила со слов сарбинурской ведьмы.
— Посторонитесь, дона, — хмуро посоветовал ей конюший графа Виктора, выводя из дальнего денника белоснежного, с пепельной гривой, статного жеребца. — Это ж дрыкгант, а они злые, что твои черти. Еще даст свечу, а нам после отвечай за ваши увечья.
Майка угрюмо отступила к стене. Конь проплыл перед ней, такой красивый, гладкий, трензеля его уздечки изукрашены были серебряными с чернением накладками. Интересно, чей же такой?
— Для его светлости приготовлен, — был ей ответ. — И ступайте уже, дона, раз кататься сегодня не едете. Вам любопытство, а нам потом плетей всыплют.
Майке очень захотелось показать этим дуракам язык. А еще сказать, что ее отец никого в жизни пальцем не тронул. Но предательская мысль о том, что это может оказаться и не так, сама собой пришла в голову. А в самом деле, откуда она знает. Если подумать, она знакома с графом Эйле без малого месяц, и если честно, совсем не уверена, что он в действительности ее отец. Мало ли что Гретхен плела, когда ругалась с Борисом еще там, в Настанге. Она вообще соврет — недорого возьмет. Документы бы посмотреть… хотя какие могут быть документы в таком случае.
Тут Майка напомнила себе, что утро уже в самом разгаре, а она пока ни на шаг не приблизилась к своей цели. Но она и вправду не представляла себе, где в огромном замке отыскать вещь, которую Борис хотя бы однажды держал в руках. Тем более, что, если верить конюхам, он и бывал тут единожды.
Но он мог забыть тут что-нибудь! Например, оставить в библиотеке или в кабинете у отца… э-э… зажигалку. На Земле-то он курил, это Майка помнила точно, и Гретхен еще каждый раз, заставая брата в доме с сигаретой, вопила, что он своим дымом провонял ей весь гардероб.
Только вот беда: тут ни разу не Земля, и сомнительно, что тут Борис таскался бы с… чем у них тут разжигают огонь?.. кресалом? Вообще-то внушительная штука, так что это вряд ли, но может ведь оказаться что-то еще.
Погруженная в грустные думы, грабянка Эйле потихоньку добрела по замковым коридорам до библиотеки. Что-то было не так. Может быть, то, что толстенная дубовая дверь, отделяющая этот покой от всех остальных, на этот раз была приоткрыта. Как Майке помнилось, такого никогда не бывало: граф Виктор всегда строго запрещал входить туда слугам, а позже – и вновь обретенной дочери. Теперь же из-за двери долетали приглушенные и взволнованные мужские голоса, и теплый луч света лежал на серых плитах, которыми была вымощена галерея.
-- Мы должны это сделать! Даже если просто ради нас самих!
-- Но это безумие, -- возразил глухой мужской голос, и Майка съежилась, столько безысходности в нем было. -- Положить столько жизней ради спасения одной…
-- Которая не кажется Великому Герольду такой уж ценной, -- с едкой усмешкой заметил его собеседник. Майка с изумлением узнала графа Эйле. Вот уж о чем она не подозревала, так это о том, что ее отец может быть замешан в заговоре. А в том, что Майка только что стала свидетельницей встречи заговорщиков, она не сомневалась ни на вот столечко.
-- Любопытно узнать, что бы сказал на это князь Кястутис, -- заметил еще один участник беседы. Как показалось Майке – медикус и адвокат дон Александр Рошаль. Она помнила, как Болард, рискуя жизнью – не только своей, но и всех их, и Майки, и Ивара! -- привел его в собственный дом.
-- Полагаю, скоро вы, мэтр, сможете спросить у него лично. И потом, не следует нарушать заповеди Господни. Кому суждено быть быть распятым, тот не утонет.
-- В особенности если этот кто-то – барон Смарда…
-- То есть, другими словами, -- уточнил Рошаль очень тихо, -- Великий Герольд хочет сказать, что нам не стоит тратить силы на такое ничтожество. И смириться с тем, что, отказавшись от этой попытки, мы все приблизимся к престолу Божию. Я, правда, не уверен, что там найдется место для трусов и предателей.
-- Мэтр, вы забываетесь! Доказательств вины этого человека достаточно!
-- Как и доказательств того, что они ничтожны. Простите, я просто исполняю свою работу. Благородный дон Смарда поручил мне представлять его интересы по завещанию, каковое включает в себя и обязательства по защите его чести и достоинства, в том числе и посмертно.
Вслед за этими словами установилась красноречивая пауза. Потом зазвенело разбиваемое стекло: видимо, кто-то из благородных донов в сердцах хватил кубком о стол. Прозвучали торопливые шаги, и Майка едва успела отскочить от дверей, чтобы не получить тяжелой створкой по лбу.
Грузный мужчина в годах, облаченный, несмотря на жару, в расшитый золотой нитью белый упелянд с куньей опушкой, опираясь на тяжелую трость, быстро прошел мимо грабянки Эйле, по всей видимости, ее не заметив. Красные пятна на щеках и шее старика, утопающей в плоеном кружеве, выдавали его гнев.
Забившись в каменную нишу, Майка смотрела ему вслед, ощущая прилив горячей благодарности и к отцу, и к мэтру Рошалю, и к остальным участникам спора, которые остались неузнанными. Уж она бы точно не сумела противостоять этому человеку.
А так, по крайней мере, ей есть на что надеяться.
Пытаясь связать воедино обрывки подслушанного разговора, она представляла себе, как все это может случиться. И ничего, ничего не понимала.
Боларда держат в Настанге в тюрьме Синедриона – Тверже. Майка помнила ее мрачные башни с толстенными стенами, возвыщающиеся на левом берегу Настасьи. Ощетинившиеся пушечными стволами зубцы крепостных валов, подъемный мост, под которым Забранные решетками оконца казематов едва ли не у кромки воды. Граф Виктор и мэтр Рошаль будут штурмовать крепость? Но это немыслимо и безнадежно. Тогда как?
Она спохватилась, когда солнечный луч, добравшись до ее укрытия, золотой иглой уколол глаза. Господи, сколько же времени прошло! Сабина, наверное, ее заждалась.
Вот только Майка так и не смогла выполнить поручения ведьмы. Ну, не беда. Что-нибудь придумается. Нужно только найти другую одежду. Плохо будет, если потом няньки начнут допрашивать, откуда взялись на платье травяные пятна и сосновая смола. Да и узнает еще кто по дороге…

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра