@темы: тексты слов, химеры

@темы: летеротура, автырьское, наш_пылающий_бордель

@темы: тексты слов, химеры

Из отчета синоптического департамента
Коронного географического общества.
5 сентября 1908 года, Эрлирангорд.


Середина сентября в Эйле и большинстве районов округа будет отмечена устойчивой теплой и сухой погодой. И если по утрам уже местами возможны туманы и кое-где заморозки на почве, особенно в низинных местах, то днем воздух будет прогреваться до 15, а местами и 18-20 градусов тепла. Осадков в ближайшие сутки не ожидается, ветер будет юго-западным, умеренным. Такая погода особенно удачна для сбора урожая и завершения сезонных полевых работ, путешествий и активного отдыха.


6 сентября 1908 года
Эйле.

Хочешь уберечь себя от неприятностей – никогда не верь предсказаниям, говорила всегда тетка Агнета. И хотя Сауле с сомнением относилась к теткиным советам, к этому стоило прислушаться. Особенно если речь идет о метеосводках. Просто удивительно, как этих умников из Коронного географического общества еще не растерзали доведенные до отчаяния обманутые граждане.
Вот и сегодня – она захватила зонтик чисто машинально. Потому что наткнулась на него в прихожей с утра, собираясь на службу. Времени до отправления автобуса оставалось в обрез, особенно раздумывать было некогда, и уже на крыльце, глядя в ярко-синее сентябрьское небо, Сауле подумала, что зонтик не помешает. Странное предчувствие, что она еще не скоро вернется домой, было почти неощутимым, в него не очень-то хотелось верить, и тогда она сказала себе, что красный зонтик – это просто красиво. И так отлично сочетается с красными резиновыми ботами, которые она видела в витрине магазинчика на автобусной остановке. Эти самые боты просто не давали Сауле покоя, и нынешним утром она дала себе обещание их купить непременно. Ну сколько можно ходить в коричневом, черном и сером. Впереди осень, дожди, слякоть. Пускай будут красные боты. И плевать на неприятные воспоминания.
Однажды тетка купила ей сандалии. ридморСауле тогда было, наверное, лет десять. Был май, впереди маячили летние каникулы, тетка получила пенсию и в Эйле купила эти самые сандалии, лаковые, пунцовые, как лепестки только что распустившихся в палисаднике тюльпанов. Сандалии нравились Сауле до дрожи, и в первый же день она нарядилась в них и отправилась в гимназию. Одноклассницы впали в обморок от зависти, Сауле бодро изображала независимость и гордость. Но на пороге школьной столовой ее угораздило столкнуться нос к носу с мальчишкой из параллельного класса. Он ей нравился, этот мальчик, у него были синие глаза и ангельские ямочки на щеках, что не мешало их обладателю иметь хулиганский характер. Его звали Саша Миксот, он был сыном довольно известных родителей, но потом, много лет спустя, Сауле так и не смогла вспомнить, чем они занимались и как выглядели, хотя и видела она их не раз и не два: директриса гимназии вызывала их для воспитательных бесед с завидной регулярностью.
-- О! – сказал образованный Саша Миксот и тут же с пафосом процитировал великого поэта Пушкина. – На красных лапках гусь тяжелый!
Дождавшись большой перемены, Сауле утопила проклятые сандалии в фонтане на площади перед гимназией. И домой явилась босиком, и стоически молчала в ответ на расспросы тетки, и с тех пор никогда больше не надела ни одной пары обуви, цвет которой хоть немного отличался от классического и унылого черного.
Но боты…С ботами она поделать ничего не могла. Они были… как обещание другой, сказочной и беспечной жизни. Жизни, в которой она достаточно хороша для того, чтобы позволить себе любую глупость. Где никто не упрекнет ее в легкомыслии или витании в облаках. Где никто не будет потешаться над ее страстью к книжным романам, к альбомам с акварельными репродукциями, к желанию придумывать длинные истории и плакать над судьбой собственных героев.
Но магазинчик оказался закрыт.
Сауле постояла, повздыхала, глядя, как боты ее мечты ловят своими красными боками отсветы еще невысоко поднявшегося солнца. С красным зонтом она будет выглядеть идиоткой. Ну и пускай. Оставит его в архиве, пусть лежит там, рано или поздно все равно начнутся дожди.
Потом подъехал автобус.

Решительно, это утро полно было случайностей, противиться которым у Сауле не было ни желания, ни возможностей. Ну, например, что она могла поделать с тем, что автобус сломался, не доехав до конечной полторы остановки? У поворота на Кальварий мотор издал какой-то странный, болезненный звук, взвыл и затарахтел, как сумасшедший, но вскоре затих, испустив облако вонючего чада. С шипением раскрылись двери, и стало ясно, что дальше никто и никуда не поедет.
Ну и ладно, с неохотой просыпаясь, подумала Сауле. Отсюда до архива пешком примерно полчаса, и даже если она опоздает, некому будет ее упрекнуть. Разве что пани Тереза, смотрительница, зайдет за сахаром для утреннего кофе, но, во-первых, она не начальство, а, во-вторых, никакого начальства у Сауле нет. Тем более приятно будет прогуляться по утреннему холодку; она любила Эйле, ей нравились улицы в этом районе, домики и огромные, необхватные тополя и каштаны, и «золотые шары» в палисадниках, и тишина и сумрак аллей Кальвария.
На набережную можно будет сходить в обед. Тем более, что все равно никаких надежд: Сауле заранее знала, что обнаружит скрывшуюся под водой очередную ступеньку, новую отметину на сером камне плит, которыми обшита стена, выброшенные на газон водоросли, так дико выглядящие среди палых листьев и судорожно доцветающих одуванчиков.
По случаю раннего часа у ворот перед Кальварием было пусто. Не сидели у входа бабульки, торгующие цветами, свечками и картонными иконками в дешевых жестяных облатках. И от этого казалось, будто там, за каменными столбами ворот – не кладбище, а старый заброшенный парк. И краснокирпичные стены часовни, проглядывающие сквозь тронутые желтыми пятнами кроны ясеней и каштанов, только усиливали это впечатление.

Как ни обещала она себе, ноги сами привели ее в эту аллею. Здесь все было знакомо: серые, блестящие от ночной росы гранитные плиты надгробий, выползающие на посыпанные кирпичной крошкой тропинки плети дикого плюща, уже отмеченные осенним багрянцем. Если сейчас повернуть налево и пройти в глубину несколько рядов, окажешься перед мраморным ангелом. Он стоит, наклонясь, опустив сложенные крыла, с чуть разведенными в стороны руками; так обычно изображают Божью Матерь Мизерикордию. На надгробии чуть пожелтевший от дождей фаянсовый медальон, с которого смотрит, улыбаясь, молодая женщина. Видно, что она стоит на мостике через неширокую речушку, за спиной полощет длинными ветвями ива, женщина улыбается, и скуластое ее лицо с неправильными чертами и слишком большим ртом изнутри будто освещено теплым светом. Но длинные темные глаза серьезны, и смотрят пугающе.
Эта женщина слишком похожа на государыню Митральезы, но об этом думать не хочется. Наоборот, Сауле всегда стремилась не обращать на медальон никакого внимания. Как будто мона Алиса да Шер не имела никакого права здесь быть. Или, во всяком случае, смотреть на тех, кто сюда приходит – постоять рядом с другой, соседней могилой. Положить на серый, с зеленоватым оттенком речной воды, камень цветы. Просто помолчать, потому что – ну что тут скажешь.
-- Как вы думаете, там и вправду кто-нибудь есть?
За оградой на скамье сидел человек. Одетый в потертую кожаную куртку, в тяжелых ботинках на высокой шнуровке, темноволосый, он держал на коленях длинный футляр, в которых обычно носят музыкальные инструменты. Или снайперскую винтовку. Этого человека Сауле несколько раз встречала на городских улицах, обычно он играл, не особенно обращая внимание на то, слушает его кто-нибудь или нет. То, как он обращался с большой оркестровой флейтой, вызывало скорее оторопь, чем восхищение. Но Сауле, движимая не столько милосердием, сколько уважением, несколько раз бросала в футляр этого странного музыканта монетки.
Меньше всего она ожидала, что встретит его здесь, на могиле директора Ковальского.
-- Если у мессира есть основания для сомнений, не лучше ли пойти и сообщить об этом?
-- Сообщить – кому? – Яркие зеленые глаза в упор смотрели с узкого, умного и злого лица.
-- Кому положено. Наверняка есть люди, которым по долгу службы следует об этом знать.
-- Не сказано ли: есть только иллюзия. Смерти – нет.
Сперва Сауле испытала замешательство, а после – досаду. Какого черта! Не для того она сюда пришла, чтобы выслушивать бредовые заявления едва знакомого ей человека.
-- Ну, хватит, -- сказала она, нисколько не пытаясь скрыть поднявшиеся в душе раздражение и досаду. – Выслушивать это я не стану. Счастливо оставаться. Я пошла.
-- Подождите. Если вы – мона Сауле Ристе, я хотел бы вам вернуть кое-что.
Сауле обернулась.
Щелкнули замки деревянного футляра, на мгновение являя миру синюю бархатную обивку и спящую внутри флейту – медный лак длинного тела, серебряные с перламутром накладки клавиш… молчаливое чудо, обреченное вечно петь, -- и Сауле увидела в протянутой к ней руке растрепанную тетрадь в коленкоровом черном переплете. Этот переплет был знаком ей так, что на секунду зашлось сердце.
-- Возьмите.
-- Кто вы такой? Где вы это взяли?!
-- Это ведь ваше? Как и стихи внутри. Это же вы написали?

в октябре девятьсот восьмого день за днем
я расписывала чернильными узорами указатели
день за днем я напоминала себе,
что на самом деле мир не зол и не добр, он просто есть
как сказал мне когда-то давно один человек
день за днем среди набранных мелким шрифтом
никому не интересных заметок находила искомое,
отмечала закладками, сопоставляла фамилии, города и даты
и не хотела знать, что происходит снаружи

-- Вы!.. Вы не имеете права!..
-- Мона Сауле. На вашем месте я был бы более любопытным. Как знать, возможно, снаружи, вне стен архива, мир не совсем таков, каким вы себе его представляете. И был бы осторожным. Одного зонтика явно недостаточно, чтобы себя защитить.
Ну конечно же, зонт. Сауле с трудом оторвала взгляд от черной тетрадки. Красный зонт-трость в руке, такой яркий, что в пасмурном свете сентябрьского утра даже глазам делается больно. Возмутительно неуместный здесь, в монотонном мире надгробий и увядшей зелени лета. Интересно, если этим зонтом засветить наглецу промеж глаз, что будет?
-- Я знать вас не желаю. То, что вы сейчас сделали – это… это низко. И не вздумайте впредь попадаться мне на глаза.
-- И что?
-- Я обращусь в полицию.
-- Как говорят у вас на родине, мона Сауле, господь в дорогу.
Не отвечая, она повернулась, чтобы уйти. Незнакомец смотрел ей в спину. Уходя, Сауле чувствовала на себе его взгляд, но не обернулась до самых ворот Кальвария.

Она опоздала к началу рабочего дня больше, чем на час. И, остановившись у крыльца, чтобы достать из кармана куртки ключи от архива, запыхавшаяся, все еще негодующая, не сразу заметила.
Тетрадь в черной коленкоровой обложке, перевязанная простой бечевкой, чтобы ветер не трепал страницы, лежала на ступеньках. Под бечевку была засунута карточка из плотного картона, на таких обычно пишут в библиотеках формуляры для каталогов.
«Моне Сауле Ристе», было написано на ней угловатым и твердым почерком.

Ее гостя не было. Он не пришел ни к обеду, ни поздно вечером, и Сауле решила, что вчерашняя ночевка в приемной на диване не пошла ему впрок. Наверняка он снял себе номер в гостинице, какое счастье.
Работа валилась из рук. Надписи на книжных корешках казались абракадаброй, сургучница норовила выскользнуть из пальцев, формулярные карточки резали глаза своей белизной. Шорох страниц раздражал, а от бумажной пыли, такой привычной в любое другое время, чесалось в уголках глаз и отчаянно хотелось чихать. В какое-то мгновение Сауле поймала себя на том, что старается не выглядывать в окно. Оно выходило на крыльцо, там, на ступеньках, все еще лежала оставленная непонятно кем тетрадь.
И когда она обнаружила, что рисует красными чернилами, предназначенными для того, чтобы надписывать карточки на запрещенных к прочтению рукописях, рисует прямо поверх чужой машинописи, ползучий виноградный лист, резной и выпуклый, ей неудержимо захотелось плакать.
И стало очень холодно.
Завернувшись в старую шерстяную шаль, Сауле сходила на крыльцо и принесла тетрадь в свой кабинет. Положила на стол. Отошла на несколько шагов.
Тетрадь лежала и молчала. Как бомба времен Песчаной войны, и казалось, только тронь ее, только коснись, и пустится в свой неведомый и страшный путь безжалостный часовой механизм внутри.
Ножницами Сауле перерезала бечевку. Наугад открыла ломкие от времени страницы.

уходила из дома, возвращалась домой
переписывала начисто имена посетителей,
подновляла потертые корешки,
под обложкой, на рыжей бумаге, красными чернилами
рисовала ползучий резной виноградный лист
после - катала в ладони, перебирала каштаны
новые, этого года, коричневые лаковые бока
чуть слышно пахнут прозрачным осенним небом

Есть только иллюзия. Смерти – нет. Так сказал ей тот странный музыкант, встреченный на кладбище. Сам не зная того, повторив слова директора Ковальского. Или – прекрасно понимая тайный смысл сказанного. Какая разница. Все, что должно случиться – уже случилось.
На маленькой кухоньке Сауле заварила целый кофейник кофе, щедро приправила его корицей и кардамоном, высыпала в дымящийся напиток, кажется, половину сахарницы. Ничего, завтра она сходит в ближайший магазинчик и пополнит припасы. И керосина тоже следует докупить. Но это будет завтра. А сегодня – сегодня она будет читать.
Она заснула над собственными стихами, с мокрым от слез лицом.
А когда проснулась, на улице шел дождь.

@темы: тексты слов, химеры

@темы: автырьское

@темы: тексты слов, химеры

@темы: жызинь

читать дальшеБулочки закончились, и компот тоже был весь выпит. И когда Сауле пошевелилась, вдруг обнаружила, что ноги затекли. Встанешь – и упадешь.
Во рту стоял приторный яблочный вкус. Было грустно и как-то… странно. Как будто закончился сеанс в синематографе, зажегся свет, и ты осознал, что по-прежнему находишься в том же зале, что и полтора часа назад. Вот спинка соседнего кресла, фальшивый бархат местами протерся до матерчатой основы, дощатый пол заплеван шелухой от семечек, забросан конфетными фантиками, у людей помятые лица и пустые глаза, и ни в ком не осталось ни единого отголоска тех чудес, которые только что щедрой рекой лились на них с экрана.
Тяжело возвращаться в повседневную жизнь.
Нет, она не задавалась вопросом о том, как Лиза может знать такие вещи о постороннем, на первый взгляд, человеке. Рассказывая истории, каждый ведь додумывает немного, в том числе и слушатель, и только от тебя самого зависит, насколько рассказанное становится правдой. Дело было не в этом.
Просто она искренне не представляла, как теперь жить с обретенными знаниями. Не то чтобы – к чему они ей; рано или поздно всякому знанию находится применение. Но как смотреть директору теперь в глаза при встрече, как писать сочинения, как оставаться самой собой и не сойти с ума.
Он мог бы прожить совсем другую жизнь и, наверное, сумел бы стать счастливым. Но он выбрал Корпус, вот эти башни, вот эти стены – и всех их, бестолковых, слепых в подростковом эгоизме, безжалостных и наивных, тех, которых едва знал и тех, о ком до начала учебного года и понятия не имел.
Чувство вины – не то, что украшает жизнь, вот правда.
Не зная, что сказать, Сауле принялась отряхивать от крошек школьный фартук, и тут случайно взглянула на Лизу. Странное выражение лежало на ее лице. Легкого превосходства от того, что ей известны такие подробности – и удовольствия. Как у кошки, которая уже поймала мышь, хотя мышь об этом и не догадывается.
-- Что?
-- Н-ничего.
-- Нет, ты так смотришь на меня, как будто я у тебя что-то украла. Так ты скажи, не трусь.
-- Ничего я и не трушу.
-- Врешь.
-- Очень надо. Просто ты рассказываешь о нем… как будто он твоя собственность. Как будто ты уже сто раз вышла за него замуж! – выпалила Сауле и ужаснулась сама себе.
-- Еще нет, -- Лиза сладко улыбнулась. – Но выйду, можешь быть спокойна.
-- Между прочим, у него есть жена.
-- Ой, поду-умаешь! – презрительно пропела Лиза. – Жена! Как будто это хоть когда-то имело значение. И потом, что это ты так всполошилась? Можно подумать, ты сама…
Уж это было перенести невозможно. И Сауле, не очень хорошо понимая, что делает, с размаху засветила крепким кулачком нахалке в нос. Лиза странно хрюкнула, а потом, не долго думая, вцепилась недавней подруге в косы.

-- Девы, вы ополоумели тут или что?!
Распахнулась дверь подсобки. Утратив равновесие, полетели на пол неровно составленные швабры, с жестяным грохотом обрушилось ведро, и вслед за этим под потолком вспыхнул безжалостный яркий свет.
Воспитанница пятой ступени Матильда Донцова стояла в дверях, уперев руки в косяки, и с презрительным изумлением озирала картину битвы. Две всклокоченных девицы сидели на полу в разных углах каморки, лица их были расцарапаны и красны, носы разбиты, кружевные воротнички и манжеты изодраны в клочья.
-- Так, ты встала – и марш отсюда, и моли бога, чтобы я никому не рассказала о твоих подвигах. А ты пойдешь со мной, -- обратилась она к Сауле. -- Вставай, подбирай свое барахло, и хватит носом хлюпать.
В умывальне Матильда заставила ее умыться как следует, переплести косы и мокрой щеткой отчистить платье, фартук и туфли. При этом помогать Сауле мазель Донцова не спешила, -- напротив, она уселась на подоконнике и только подавала указания.
От ледяной воды немели пальцы, болела голова и почему-то ужасно тошнило. Но слез не было – Сауле даже удивилась сама себе. Казалось, под веки кто-то сыпанул песку, сухого и горячего, и все лицо пылало. В иную минуту Сауле решила бы, что от стыда, но теперь никакого стыда она не испытывала.
-- Кошмар, конечно, но сойдет, -- наконец оценила плоды ее стараний Матильда и вынула из потайного кармана школьного платья маленький бархатный мешочек. Внутри оказались маникюрные ножницы и нитки с иголками.
-- Садись рядом, будем зашивать твое рванье, -- велела Матильда и похлопала по подоконнику рядом с собой. Сауле с трудом взгромоздилась и только вздохнула. Трудно, почти невозможно изображать гордую невозмутимость, когда твои ноги болтаются над полом, открывая чужим взглядам потертые туфли и разорванные на коленях чулки. – Расскажешь мне заодно, за что ты ее поколотила. Вряд ли за то, что вы не сошлись во взглядах на блаженного Августина.
Сауле искоса поглядела на девицу Донцову – и благоразумно промолчала. И подумала, что скорее откусит язык, чем расскажет правду. Потому что даже себе самой было невыносимо признаться в истинной причине этой стычки.

@темы: тексты слов, химеры