двадцать первое февраля. плюс двадцать три на улице. ходил гулять - кардиган принес назад в руках. из земли лезет то, что совсем скоро станет какими-то местными лютиками. сижу сейчас дома - в раскрытое окно дует теплый ветер и пахнет нагретой землей и солнцем, комнату продувает насквозь.
мой шаблон порвался и никак не срастется обратно.
впрочем, уже завтра плюс семь и дождь. авось, склеится.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

вот здесьhameleonn.diary.ru/p214777827.htm дорогой друг  Морак в рамках- флешмоба задал мне вопросов. и я пообещал ответить, хотя обычно-то я флешмобы стремлюсь со страшной силой поскипать и никогда в них не участвую.
но то обычныые мобы, а то - давний и дорогой друг.
поэтому вот отвечаю.

1. С чего начинается ваше утро? теперь - со стука молотков на соседнем участке. там соседи строят дом. правда, скоро это закончится - уже обшивают утеплителем стены, а особенности омериканского домостроения настолько суровы, что все происходит очень быстро, буквально за пару месяцев. а, и еще как только я начинаю шевелиться, ко мне приходит котик_маня и строго смотрит мне в летсо, как бы спрашивая, когда уже мы пойдем наверх и я достану котику свежую порцию куритсы.
2. Какая обстановка лучше всего подходит для полноценного отдыха? чтобы было тепло, но не сильно жарко, и не влажно. и чтобы было море, свободные утра и инторнет, и возможность ездить по интересным экскурсиям. и много свежих фруктов и овощей в свободном доступе.
3. Что интереснее - сёрфить по сети или по тв-каналам? учитывая то, что теперь я не смотрю телевизор даже по служебной надобности - серф по сети мне представляется более интересным занятием.
4. Возвращаетесь ли вы к канонам (книгам, играм, фильмам, сериалам), по которым фанатели раньше или забываете о них напрочь? у меня нет понятия "фанатеть", но да, любимые вещи я не забываю никогда, потому что каждое из них мне ценно не сюжетом, а чем-то другим. эмоциями, картинками, ощущениями. недавно в ковырнаццатый раз перечитывал транквилиум - чисто ради пары абзацев.
5. Есть ли канон, которому вы храните верность долгие годы? я не фандомный человек, поэтому не могу ответить честно. а вообще - см. ответ на предыдущий вопрос.
6. Готовите ли одежду для работы заранее или выбираете её утром? - нуеркщина, как и минск, отличаются завидной непредсказуемостью погоды, никакой погодный информер не в силах предугадать. поэтому выбираю утром. и вообще. "вам не нравится нынешняя погода? подождите 10 минут". поэтому обычно беру с собой и зонтик и ветровку, и шляпочку на голову от солнца и платок на шею, чтобы можно было его намочить и спастись от жары.
7. Как вы относитесь к "дачной чуме" (рассада, беседы о дачных работах, вот это всё)? - ооооо. однажды у меня была дача! когда я ее покупал, то думал, что делаю это исключительно для выпаса детей. и что у меня на этой даче будут расти только сосны! ну и немножко клубники и цветов. а потом приехала теща... в общем, это отдельная скорбная история. особенно о том, как мы рыли на участке скважину под колонку, и ко мне даже приперся местный лозоходец, чтобы доказать мне, что воды тут никогда не было, нет и не надо будет! с тех пор от слова дача меня слегка трисет.
8. Постить и перепостивать котиков - о чём это говорит? - о том, что котики клевые, а у человека недостаток мимими в организме.
9. Есть ли у вас запасной вариант на случай внезапного отключения интернета? - у меня всегда есть этот запасной вариант: куча текстов, которые требуют работы.))
10. Бумажная книга или электронная? - честно говоря, все равно. главное, чтобы в электронной читалке подсветка была.
11. Есть ли смысл собирать библиотеку в наше время? - как человек, в каждом переезде утрачивающий библиотеку, а в последний раз так и вообще - радикально, считаю, что смысла нет.
12. Для чего нужна классика (безотносительно вида искусства)? - а точно нужна?
13. Какие чувства у вас вызывают дневниковые записи, сделанные несколько лет назад? - "бедный чувак, это ж надо так заебацца. давай уже разъебывайся обратно".
14. "Семейные фотоальбомы": динозавры из прошлой эпохи, от которого нужно избавиться или ценность, подлежащая бессрочному хранению? - хехехе, омериканский адвокат мне в два счета доказал, что это несомненная ценность, которая может повлиять на итог рассмотрения твоего дела.
15. Куда вы денете книги, для которых нет места в вашем доме? - теперь у меня уже нет бумажных книг, поэтому вопрос не стоит. а когда стоял в последний раз, мы книги вывозили по ночам на помойку, потому что местные библиотеки если и готовы были их принять, то только самодоставкой. а я не очень представлял, как доставить к ним штук триста томов. поэтому по ночам, когда никто не видал этого культурного глума, я складывал книги в чемодан и вывозил на помойку, где тщательно складировал стопочками. скоро наша помойка стала самым культурным местом у бомжей со всего района, они даже караулили, когда я новую порцию повезу.

ну вот, я ответил. а так как существо я противное, в нарушение условий фмоба никого салить и тегать не буду. берите сами себе, кому нравится.

раненько утром в нашу дверь постучал бодрый курьер не то из федекса, не то из юпиэс, приволок букет роз и вазу к ним - американцы очень серьезные и заботливые люди, а еще пиздецки предусмотрительные, откуда они знают, есть у вас ваза или нету, лучше принести, а то малоличо.
цвиточки мы приняли, распаковали - в моменты распаковывания коробочек я всякий раз думаю, что этим людям никакой гринпис не указ, а столько пупурчатой пленки я не видал вообще никогда в жызни, всякий раз это был дефицитный ресурс, за который сражались похлеще, чем за шкуру мамонта, а тут прям лопай пупурки пока не треснешь, видеть уже их не могу, и еще вот эта фирменная штука - коробочка, в ней пакетик, в пакетике коробочка, повторить тридцать раз, в конце найдешь маленькую фитюльку с амазона... так, стоп. я не об этом.
в общем, котик_маня полюбляет цвиты, да. так об них вытиралась мордой, что даже свалила вазу на пол. и вместо утреннего чая-кофе мы вытирали болото дом для бегемота. хорошо что амазон учитывает и котиков тоже и вазы присылает котикоустойчивые.
облитая розовой водой котик_маня испугалась и убежала вниз. но женское любопыццтво возобладало, и через пять минут снова пришла - а вдруг со второго раза лучше получится поместить эти цвиточки внутрь себя. потому что в коте все должно быть прикрасно. и гармонично. и вообще. цвиты - это трава, а трава предназначена для грызения котиками, как пупурчатая пленка - для лопания человеками в целях ментального релакса.
в итоге мы имеем прекрасную фотоиллюстрацию древней мудрости о том, что "рада всякая скотина дню свитова валентина".



с чем вас и поздравляю.
невыносимая нуеркская зима радует солнышком, теплым ветром и вертолетиками патрульной службы, которые летают над моричьком. наверное, ищут там тех, кто решил, что купаться уже в самый раз. не, нуачо. мой покойный дедушко в феврале открывал купальный сезон, неудержимый был морж.

ну чьто. как и следовало ожидать, за работу в ноябре контора мне не заплатила. не знаю, какие адские приченческие технины помешали им это сделать.
но наверное, не с этого нужно начинать контакты с человеком, от которого ты хочешь добиться продолжения сотрудничества.

кхм.
и тут я с удивлением обнаружил, что райгард по-прежнему доступен для чтения, покупки и скачивания на амазоне и литресе. и мне даже капают авторские отчисления.
убейбох не пойму в этом случае, что это были за выебывания от ридеро.
тем не менее, на лулу я все равно это загоню.

не помню, от кого именно -  Ticky или  rockatansky я получал эту тему - про женщину, вся жизнь которой была в вышивании. но вот - в рамках дружеского челленджа, рассказ.
для лучшего понимания в конце аудиофайл. я бы предложил с него и начать.




Не бросайте ручную работу


Как-то в среду бог послал мне счастья
Полные сети – душа готовилась к пиру.
А сети это весьма дырявые снасти:
Много мелкого счастья просыпалось в дыры.
Бог сказал мне: зашей свои сети,
Залатай свои дыры и радуйся втихомолку.
Я дал тебе счастье, я дам тебе нитки.
Сделай хоть малость: найди себе иголку.
Тикки Шельен.



Башня в западном крыле дворца обрушилась этим утром, на рассвете. Но никто ничего не услышал, не почувствовал, не заметался во сне, когда содрогнулись стены и пошли трещинами древние каменные зубцы.
И ведь ничто не предвещало. Я осматривал западное крыло на прошлой неделе. Там, конечно, был полнейший ужас и мрак, все в лучших традициях готических романов: запустение, паутина, ползущий по стенам дикий плющ, колония летучих мышей в донжоне – кожистые веретенца тел, висящие вниз головами, зацепившись за потолочные балки. Когда Ийервиш посветил туда фонарем, они принялись недовольно пищать и шевелиться, корчить страшные рожи. Впрочем, рожи как рожи. Они ведь не ангелы.
читать дальшеТак вот, о башне. Отправляясь туда, я отлично понимал: чтобы привести в порядок эту часть дворца, потребуется нанять целую армию поломоек. Но еще вчера с каменными стенами было все в порядок. Не выкрошился из щелей между блоками цемент, не было ни сколов, ни трещин. Окна, конечно, следовало бы если не застеклить, то хотя бы велеть заколотить фанерой, и я даже отдал соответствующие распоряжения, а Ййервиш добросовестно записал в блокнот.
Ночью погода переменилась – ничего удивительного для города, стоящего на берегу неласкового северного моря. Пришел с залива плотный ледяной ветер, принес сперва дождь, летящий почти горизонтально, а после и снег. И до самой темноты можно было наблюдать в окна, как заметает крыши синеватая в сумерках поземка, теряются, исчезают из виду крыши, шпили соборов, трамвайные провода, кроны деревьев.
Слишком много камня и слишком мало жизни.
А утром прибежала Розина – с криком, со слезами, с причитаниями. Башня обрушилась. Причем не просто обвалилась – а рассыпалась в пыль. Ни единого обломочка не долетело до земли.
Я не стал успокаивать бедняжку. И даже не потому, что она судомойка, а я – управитель королевского дворца, Великий Канцлер, мастер Стьернве. А потому, что и я, и она, невзирая на всю разницу в положении, слишком хорошо понимали, что все это означает.
Всегда испытываешь шок, оказываясь свидетелем событий, которые знаменуют собой начало конца.

Я был в библиотеке, разбирал утреннюю почту, пил кофе. Серебряный кофейник, накрытый салфеткой, дымился на столе. За окнами все еще мело, длинные языки поземки пластались почти параллельно земле, и было страшно даже подумать о том, что сегодня еще предстоит ехать в порт. Так и представлялось черное пространство взбесившейся воды, швыряющее корабли, будто ореховые скорлупки; торчащие из воды каменные языки волноломов…
Как в такую погоду смогли добраться гонцы – одному богу известно.
Но они прибыли, они въехали в город, они предъявили дворцовой охране все свои верительные грамоты, превратившиеся волей непогоды в комья размокшей бумаги и ржавого железа, и вот теперь, как доложил мне Ийервиш, сидят в каминной зале, с почти детской обидой глядя в темную пасть огромного, высотой в человеческий рост, камина. Сидят и проклинают нашу скупость, и в промозглой сырости дворцовых стен их мокрые плащи исходят паром. Впрочем, в каминной зале хотя бы не льет с потолка, а это уже само по себе большое достижение.
Надеюсь, у Ийервиша хватит ума не оправдываться перед ними, не объяснять, что не скаредность тому причиной. Вассальным землям ни к чему знать, как на самом деле обстоят дела у суверена.
Да, черт подери, мы умираем. Но пока смерть еще не подступила совсем близко, только от нас зависит, проживем ли мы оставшееся нам время в достоинстве.

— Господа.
— Мастер Стьернве.
— Метрополия вас не вызывала. Смею надеяться, что причины, по которым вы здесь, действительно заслуживают уважения.
— Северных территорий больше нет. И Северо-Западных тоже.
В другое время я принял бы подобные заявления за скверную шутку, и шутникам бы не поздоровилось. Но не сегодня. Сегодня такой день, когда физически ощущаешь, как земля уходит из-под ног, когда эти слова больше не фигура речи.
Земля уходит из-под ног, и громко, отчетливо щелкают над ухом бронзовые шестеренки старинных часов. Заводить часы – обязанность Ийервиша, и в его личных интересах сделать так, чтобы они никогда не прекращали ход.
Я попытался представить себе земли, о которых говорили гонцы. Сам я никогда там не был, несмотря на то, что уже столько лет служу в этой должности. Но карту королевства помню так отчетливо, как будто она каждую минуту находится у меня перед глазами.
Собственно говоря, так оно и есть.
Итак, Северные территории. Несколько тысяч квадратных миль непроходимой тайги, с пяток хиреющих городов, под сотню мелких деревенек и хуторов. Зимой лютые морозы и ледяной ветер, летом – тучи гнуса, зловонное дыхание болот, потом две недели изнуряющей жары, дожди и короткая, как вздох, осень. Говорят, в самом сердце тайги земля никогда не оттаивает настолько, чтобы принять древесное семя. Но кто там был, в том сердце.
Северо-Западные территории ничуть не лучше – с той только разницей, что расположены ближе к побережью моря, и зимы там не такие морозные, но ледяные северные течения, постоянные ветра и дожди тоже стараются вовсю. Эти земли отнюдь не назовешь курортом.
Но, так или иначе – вот сидят два человека, которые предлагают мне поверить в то, что ныне Северные земли погребены под толстым слоем песка. Только верхушки сосен торчат над поверхностью сотворенной чьим-то злым умыслом пустыни. Верхушки сосен да прибрежные валуны.
— Значит, этих территорий больше нет. А вы, вы сами – как в таком случае вы оказались здесь?
— Мы торопились, мастер Стьернве.
— И песок лизал ваши пятки, — сказал я, изо всех сил стараясь вложить в слова как можно больше издевки.
Но они не засмеялись.
А тот, что прибыл с Северо-Западных территорий, вместо ответа стянул с левой руки перчатку, закатал рукав куртки, и я увидел – ладонь и запястье, покрытые чешуйками ржавчины. Завтра утром эта ржавчина станет пылью.
Точно так же, как башня, что обрушилась этой ночью.
— Нет, мастер Стьернве, — сказал он, глядя мне в лицо серыми, очень светлыми глазами. – Песок не лизал наши пятки. Но он – пел.

Под вечер ко мне пришел Ийервиш. Постучал в дверь, дождался позволения войти, поставил передо мной на стол свой фонарь – иногда мне кажется, что он не расстается с этим бронзовым страшилищем никогда.
Зимний день угасал, яростным багрянцем горело за окнами небо – у самого горизонта, но ближе к зениту шли длинные чернильно-синие тучи. Завтра будет ветрено и морозно.
— Приверни фитиль, — велел я. – Здесь хватает света, ни к чему даром керосин жечь.
— Рачительный мастер Стьернве, — сказал Ийервиш. Очень серьезно, без тени насмешки. – Стало быть, электричество дешевле, чем керосин. Ладно. Но я думаю, что без фонаря мы сегодня не обойдемся. Или сказать Розине, чтобы принесла свечи?
— Я не буду этого делать.
— Чего именно?
— Ты знаешь.
Ийервиш подвинул по столешнице фонарь, уселся напротив меня, сплел пальцы рук.
— Мастер Стьернве. Часто ли вы смотритесь в зеркало?
— Странный вопрос.
— Ничуть, мастер Стьернве.
В мигающем свете керосинового пламени черты лица Ийервиша текли и менялись, как вода. И я знал, что если вот сейчас поднять голову, взглянуть на него – едва ли я увижу перед собой человека.
В нашей библиотеке есть странная книга. Толстенный том in folio, страницы в нем из тончайшего пергамена, а оклад – свинцовый, и снабжен цепью и замком. Ключ от этого замка я ношу на связке у пояса, вместе со всеми остальными ключами от дворцовых помещений. Их семнадцать, и береги меня господи потерять, сломать или передать кому-нибудь хоть один. Тогда замки и свинцовые пластины на окладе книги станут бесполезными.
Внутри книги, конечно же, живут чудовища. Странно было бы, если при таких мерах безопасности там прятались ангелы. Книге лет триста, а может и три тысячи, и на каждом развороте пергаментных страниц изображены шервы – диковинные существа, которых никогда не бывает в жизни. Волки с крыльями и без голов, кошки со змеиными головами, птицы, покрытые чешуей… Каждый рисунок снабжен пояснениями, но язык их непонятен, хотя и буквы все знакомы.
Так вот, уже не первый месяц, когда я смотрю на Ийервиша – вот так, в свете живого пламени, скользящим взглядом, будто исподтишка – мне кажется, что я вижу перед собой одного из жителей этой книги.
Вот рыжие вечно всклокоченные волосы, вот шейный платок, вот лацканы сюртука, плечи, руки – а вместо лица звериная морда, торчащие клыки, немигающий тяжелый взгляд змеиных глаз. Если бы в нашей проклятой богом жизни существовали драконы из сказок, вот так бы они и смотрели.
Я знаю, о чем сейчас спрашивает Ийервиш. И я не стану ему отвечать.
Потому что мне слишком знаком этот взгляд. Потому что я уже не первую неделю стараюсь не заглядывать в зеркала – я не в силах вынести этот ужас.
А еще понимание того, что это – только лишнее доказательство того, что наш мир рассыпается в пыль, события случаются и падают в ткань небытия, как бисер с истлевшей основы вышивки.
И это тоже не фигура речи.
— Хорошо, Ийервиш. Пойдем, поглядим, что там и как.

Отпирая замки огромного, высотой почти в человеческий рост, сейфа, я уже почти наверняка знал, что мы с Ийервишем найдем внутри. И все равно – сперва творил заклинания, ибо наш сейф не просто железный ящик с десятком хитрых механизмов, потом поочередно, методично и очень аккуратно набирал цифровые коды, проворачивал в замочных скважинах хитро вырезанные ключи.
Ийервиш молча светил мне своей керосиновой лампой.
Он, конечно же, оказался прав, принеся ее с собой в мои покои. Он заранее знал, что придется открывать сейф, а электрический свет для того, что хранится внутри, погибелен. Собственно говоря, он так и заявил прямо с порога. Интересно, откуда у него такой дар предвидения?
И нет, я не буду думать о том, что этот дар прорастает в человеке вместе с тем, что отражает зеркало в иные сокровенные минуты. Ибо, если это так, я сам уже должен стать прозорливей любого пророка.
Но я ненавижу зеркала.
И вот последний замок был отомкнут, и начала отходить в сторону тяжелая, шириной в две ладони, бронированная дверь. В еще узкую щель проник теплый свет лампы, и почти сразу же вслед за этим тонкая бисерная струйка потекла на пол.
Мы с Ийервишем, как два дурака, стояли и смотрели, как льются крошечные стеклянные бусины на пол – бисер вперемешку с мелким жемчугом, гранатовыми зернами, серебряной зернью. Тек и тек драгоценный ручей.
Я даже не успел подставить ладони. Да и смысла не было.
— Мастер Стьернве. Давайте все-таки ее достанем.
Вместе мы извлекли из сейфа и поставили на стол свинцовый ларец. Еще немного дешевых фокусов с заклинаниями и возней с замками – и вот я достаю из ларца аккуратно свернутую, переложенную многими слоями папиросной бумаги и тончайших льняных полотен, главную драгоценность нашего королевства.
Разворачиваю, и бисер продолжает сыпаться между пальцев, со стуком и шорохом катиться на пол, застревать в щелях половиц. Самое главное сейчас – не думать, что с каждой стеклянной бусиной утекает в небытие чья-то жизнь.
И вот карта королевства, вышитая на огромном полотнище в мельчайших подробностях, лежит перед нами. Хризолитовые, малахитные горы, реки из лазурита, набранные стеклярусом и зеркальным стеклом окна озер, крупные самоцветы городов и мелкие сполохи хуторов и деревень. Гранатовые нитки, обозначающие границы территорий.
Все было именно так, как я и думал.
Там, где на карте должны были быть Северные и Северо-Западные территории, зияла пустота. Черные пятна плесени расползались по канве. Они были густо припорошены песком и каменной крошкой, в точности такой же, какую я нашел внутри обвалившейся западной башни.
И еще одно, совсем крошечное, пятно я обнаружил вблизи крупного рубина, обозначающего столицу королевства.
Похоже, что эта древняя, как мир, зараза решила действовать напрямую. И в самом деле, зачем дожидаться естественного исхода событий, если можно ужалить в самое сердце.
— Ступай, Ийервиш.
— Но что мы будем делать, мастер Стьернве?
— Я… я подумаю. Зажги мне свечу и ступай.
— Мастер Стьернве, но о чем тут можно думать? И вы, и я прекрасно знаем, что способ есть только один.
— Я спрашивал твоего мнения?
— Н-нет.
— Ты забыл прибавить – мастер Стьернве.
Ийервиш поставил свою лампу на стол.
— Нет, мастер. Я не забыл. Но я подумал, что теперь, когда все мы скоро перестанем быть, эти условности не имеют никакого значения.
Я смотрел на него искоса, сквозь полуопущенные ресницы, бесстыдно надеясь вот сейчас уловить тот самый миг, когда, черты лица текут, утрачивая привычный облик, когда человек перестает быть собой, превращаясь в шерва. То самое, что я отказываюсь признавать, потому что тогда смысла продолжать все это до самого конца не останется вовсе.
Я ждал, но так и не дождался.
— Мы не перестанем быть, Ийервиш. Зажги мне свечу – и ступай.

Засыпая над этими руинами из бисера и драгоценных камней, я помнил, что свеча догорела едва ли до половины. От ее мерцающего огня в глазах мельтешило, будто золотые бабочки летели и летели на свет, не боясь обжечься.
Мне хотелось думать о далеких краях, где никогда не бывает зимы, о ласковом южном море, об узких белых улочках, залитых полуденным солнцем, о плотной виноградной зелени, изнывающей от жары, но дающей такую прохладную тень.
Черт подери все на свете. Мне сорок лет, и за всю свою жизнь я никого не убил, никому не солгал, не прелюбодействовал и не лицемерил. Ни единого из грехов, разве что гордыня, но это еще как посмотреть… Гордыня и умолчание. Так неужели я не заслужил за это за все хотя бы недели вне этих стен, под сияющим небом, под белыми громадами облаков, которые, говорят, похожи на паруса кораблей.
Паруса я видел. Облака – нет.
Но если я хоть что-нибудь понимаю в событиях сегодняшнего вечера, скоро мне предстоит их увидеть. И если кто-нибудь думает, что в этом много радости, он жестоко ошибается.
Больше всего на свете я ненавижу принуждение и ложь. Ложь и принуждение.
Но кто спрашивает, чего хочет мастер Стьернве.

Плеск воды. Ледяной, обжигающей. Мокрой, мать твою. Истошный крик Розины.
Что судомойка делает в библиотеке?!
— Мастер! Мастер Стьернве!
Еще не проснувшись, но уже разлепив глаза, я вижу перед собой стол, опрокинутый подсвечник – и вышитое полотнище карты, на котором зияют черные дыры выгоревшей ткани. Расплавленный бисер блестит на них слюдяными лужицами. Все вокруг залито мыльной, грязной водой. Я пытаюсь угадать, на какую область карты пришелся пожар, но в этом нет необходимости: за окнами библиотеки, в мутном свете нарождающегося зимнего утра, я вижу стену дождя. Сквозняк, сочащийся в оконные щели, приносит запах гари.
Конечно же, это была столица…
— Вы уронили свечу, — говорит Розина, едва сдерживаясь от рыданий.
— Возможно. Зато ты устроила потоп в одном отдельно взятом городе. Впрочем, не огорчайся. Этому миру уже мало что поможет. Или мало кто.
— Изольда, — произносит Розина, не поднимая покрасневших от дыма и рыданий глаз. – Нам поможет мадонна Изольда. Я соберу вас в дорогу, мастер Стьернве. Нельзя дальше медлить и отпираться.

Нарушив тишину летнего утра, на площадь вывернуло длинное, сверкающее черным лаком авто, резко взвизгнули по мокрой брусчатке шины, загудел клаксон, спавшие на карнизах голуби взметнулись в небо, порскнули из подворотен сонные коты. Йиервиш вытаращил глаза, тоненько заверещала Розина, а я едва удержал в руках руль: пришлось заложить крутой поворот, чтобы не столкнуться.
Длинная, похожая на сильного зверя машина пронеслась мимо, обдав нас брызгами и, почему-то, запахом духов, тревожным и терпким; за рулем была молодая женщина, алый муаровый шарф летел по ветру, и мне почему-то сделалось не по себе.
Медленно оседает пыль и бензиновый чад, и я вижу перед собой то, что, на первый взгляд, никак не может существовать. Южный город, утопающий в пышной зелени начала лета, белые вычурные здания, убегающую вниз мраморную лестницу, цветы, цветы…
— Мастер Стьернве. Простите меня. Никак не могла подумать, что увижу вас… еще раз, — говорит женщина, выходя из машины, останавливаясь прямо перед нами и медленно снимая автомобильные очки – широкие, с темными стеклами, радужно отражающими мир, они делают ее похожей на стрекозу.
Но у нее молодое смеющееся лицо.
Впрочем, очень скоро она перестает улыбаться.

Изольда – значит «сотворенная изо льда». Но ничего в ней не было от белого хлада зимы, ото льда и синих январских сумерек. Напротив, вся она была – солнечный свет, вспрыгнувший на стену серебряный зайчик, звон капели и нежная зелень наступающего лета.
Мы сидим в уличном кафе, и со стороны может показаться, что ничего страшного не происходит. Встретились давние друзья, сто лет не виделись, вот сидят и пьют кофе, и у Розины растерянный и слегка глуповатый вид: Ийервиш купил ей сразу три пирожных, одно миндальное, другое песочное, с масляным кремом, украшенное клубникой, а третье – какое-то мудреное, залитое прозрачным фруктовым желе, и Розина, прежде никогда не видавшая такой роскоши, счастлива, как ребенок.
Ну и славно, не будет вмешиваться.
Изольда пирожных не ест. И кофе, налитый в ее чашку, исходит медленным паром.
— Государыня, — говорит Ийервиш, и лицо его делается печальным. – Простите нас, государыня. Но нужно ехать.
— Вы не смеете, — шепчет Изольда, голос ее дрожит от гнева и тоски, и бледнеют губы, а глаза становятся темными. – Вы просто не имеете права!
— Мадонна. Вы так долго прожили в тепле и покое, что, кажется, забыли, в чем состоит ваш долг. Пришло время платить по счетам, мадонна.

— Вы дома, сударыня, и не нужно делать вид, будто вы в изгнании или под арестом. Все, что от вас требуется – исполнить вашу работу. После чего мы все будем считать, что вы свободны. Можете отправляться куда угодно – хоть на Туманные острова. Если, конечно, к тому времени они все еще будут существовать.
— Дома? – удивляется она нараспев. – Это вы называете домом?!
Мне нечего возразить.
После легкости и тепла юга наш замок, переживший недавний пожар, рассыпающийся прямо на глазах, угрюмый и неприветливый, пронизанный сквозняками, смотрящий окнами на такую же мрачную столицу, совсем не выглядит домом. Но другого нет и, скорей всего, никогда не будет, так что мадонне Изольде придется с этим смириться. Тем более, что мы сделали для ее удобства все, что могли. Чтобы она не чувствовала себя в изгнании.
Хотя что мы можем знать о том, как именно она себя чувствует.
Но Розина отчистила старинный ковер из настоящей шерсти, и принесла с чердака пуховые перины, одеяла и подушки, а Ийервиш помог ей привести в порядок огромную кровать в королевской опочивальне. Под балдахином, как выяснилось, обитали летучие мыши, и мой помощник вместе с деятельной судомойкой потратили немало сил, чтобы доказать свое право на эту комнату.
И пяльцы.
Пяльцы тоже нашлись на чердаке – похожие на стоящего на одной ноге журавля, выточенные из мореного дуба, тяжелые, отделанные резьбой и перламутром, напоминающие своими винтами и рычагами неведомый странный механизм. За ними работала еще прежняя королева – не мать мадонны Изольды, прошлое царствование мы все пережили без такой необходимости, слава богу.
Пяльцы принесли и поставили у окна, которое перед тем Розина отмыла до зеркального блеска, а Ийервиш тщательно законопатил в рамах все до единой щели. Никто из нас, разумеется, не хотел, чтобы мадонна Изольда простудилась и умерла, а такое в наших краях, к сожалению, все чаще правда, чем художественное преувеличение.
— Итак, мадонна, завтра вы приступите к работе.
— Будьте уверены, я даже пальцем не шевельну ради вашего спасения.
— Вы забываете, мадонна, — один бог знает, как тяжело мне дается это спокойствие и бесстрастность. – Это не наше спасение и не ваше. Это ваш долг перед вашим королевством.
Она молчит и напряженно смотрит в окно, на гаснущий за стеклами зимний пасмурный день, ее брови сведены в тонкую прямую линию, твердо сжат маленький бледный рот.
Я выхожу и, оглядевшись по сторонам, тщательно закрываю дверь одним из тех семнадцати ключей, которые висят у меня на поясе.
Проходя по коридору к своим покоям, я невзначай бросаю взгляд в зеркало. Оттуда на меня глядит, усмехаясь, чудовище. И я думаю, что пройдет еще совсем не много времени, когда его стану замечать не только я.

Нет никакой доблести в том, чтобы причинять мучения другому человеку, в особенности если он не может ответить тебе тем же.
А мадонну Изольду мы, без сомнения, мучили.
По прошествии нескольких дней, в которые мы встречались только за завтраком, обедом да поздним ужином, я вдруг увидел: она совсем не красива. Но было что-то завораживающее в улыбке этих бледных губ, в обметанных веснушками скулах, в белых, будто русалочьих, с прозеленью, волосах, которые Розина убирала в сложную прическу, с множеством косичек, бисерного плетения и локонов. И кажется, замечал эту странную красоту не только я.
Во всяком случае, таким Ийервиша я не видел никогда прежде.
По-хорошему, следовало бы его предупредить. Но кто я такой, чтобы без спросу лезть человеку в душу, даже если он мне подчиняется. С другой стороны, я втайне надеялся, что это волшебство, захватившее главного смотрителя замковых часов, хотя бы ненадолго отсрочит его сползание в пропасть.
В пропасть, где скоро окажемся мы все. Если только мадонна Изольда твердо решит пренебречь своими обязанностями.
Поздним вечером я сижу в своей комнате один, при свете керосиновой лампы – книга, в которой живут чудовища, не выносит ни яркого света электричества, ни мягкого свечного огня, только безжалостное, отдающее даже на вкус будто металлом керосиновое пламя, как будто там, внутри страниц, работает странный двигатель, стучат молоточки, вертятся зубчатые колесики, двигающие всю нашу жизнь. Замок снят, цепь отложена подальше – два звена тронуты ржавчиной, надо сказать мадонне Изольде, что все остальное может подождать, и дворец следует защитить в первую очередь, но это завтра, завтра…
Мелькают перед глазами морды чудовищ, крылья, когти, драконьи хвосты и отвратительные кожистые крылья. Я слишком быстро листаю страницы, я не хочу всматриваться в рисунки, потому что очень уж велик риск узнать в одном из них Ийервиша. Или Розину. Или любого из двух гонцов. А может быть, даже и мадонну Изольду, в конце концов, она такая же, как и мы все.
Но страницы переворачиваются одна за другой, одна за другой, и наконец открывается нужный разворот. Я медлю, но все равно подношу поближе к свету керосинового пламени зеркало, заглядываю в него. Потом сравниваю увиденное с рисунком в книге.
Никаких сомнений.
Утром я едва смог встать с постели.
Нет, боли я не испытывал, но ощущение, как будто позвоночник изгибается немыслимым образом, прорастает костяными шипами, было настолько острым, что в первое мгновение я даже испугался. И, выпростав из-под одеяла руку, еще несколько секунд смотрел на собственные пальцы, удивляясь отсутствию когтей и кожистым перепонкам между ними. Мне казалось, что я растворяюсь в неярком свете зимнего утра, перестаю быть собой, и если сейчас заглянуть в зеркало, едва ли я смогу увидеть в нем собственное лицо.
Постучалась в дверь Розина – с водой для умывания и утренним кофе, я отослал ее прочь, сославшись на нездоровье. Но велел позвать Ийервиша, и когда он явился, неодетый и заспанный, ему пришлось долго ожидать у двери, пока я сумею вытащить из-под одеяла немеющее тело и доплетусь до порога.
Что же, я всегда знал, что рано или поздно это случится. Но втайне надеялся, что стану последним, с кем из нас это произойдет. Или что законы мироздания повернут вспять, и меня минует эта участь. Но глаза мадонны Изольды, запертой в западных покоях замка, будто глядели на меня с недосягаемой высоты – без всякого упрека, скорее, с интересом. Этот взгляд преследовал меня, куда бы я ни посмотрел.
Я отдал Ийервишу связку ключей – будучи уверенным, что в ближайшие несколько дней все станет еще хуже, и, скажем, уже послезавтра я не то что не смогу подняться на ноги, но и вообще перестану узнавать людей.
— Она, конечно, станет просить тебя. Но, думаю, ты преотлично знаешь, что случится, если ты уступишь ей даже в самой ничтожной малости.
— Мастер Стьернве?
— Не делай вид, будто понятия не имеешь, о чем я толкую. Ключи, Ийервиш. Ты понимаешь?
— Понимаю, мастер Стьернве. Но я думаю, если бы вы были с ней хотя бы чуть-чуть мягче, вам не пришлось бы гадать, завтра у вас вырастет драконий хвост или послезавтра.
— У тебя-то, судя по твоим словам, не вырастет вовсе.
— Она женщина, — сказал Ийервиш, отводя глаза. – И она не виновата.
— Тогда пускай она сделает свою работу и будет свободна. Кстати, передай ей. В первую очередь пускай займется нашим замком. Пока крыша не обрушилась ей же на голову.

Она сидит у окна, подперев кулачком щеку, закутавшись в меховое одеяло, и нет в ней ничего от королевы, мадонны, государыни – серьезная девочка. Сколько ей лет на самом деле? Пяльцы отброшены в угол, такое ощущение, что Изольда – у Ийервиша язык не поворачивался даже в мыслях называть ее мадонной – в сердцах пнула его ногой. Спутаны в клубок нитки, драгоценные жемчужины, опалы, рубины и смарагды рассыпаны по полу, переливаются в сером свете зимнего дня. Мы заплатили за эти камни, за этот золотой бисер столько, что даже подумать страшно. Мы послали войска в самые дальние приделы королевства, «принудили их к миру», как принято говорить в хрониках – все только ради того, чтобы королева вышивала. А она рассыпает несчитанные богатства по полу, как просяные зерна для кур.
— Мастер Стьернве велел передать вам, государыня, что, прежде всего, внимание следует обратить на столицу. И замок. Пока его крыша не обрушилась вам на голову; так он сказал.
Изольда поворачивает серьезное лицо. Смотрит прозрачными глазами, пожимает плечом. Вздрагивает короткой волной серебристый рысий мех одеяла.
— Пускай рушится. И пальцем не шевельну. Так ему и передай.
— Вряд ли он обрадуется таким словам.
— А мне плевать.
Она отвернулась и долгое время в молчании разглядывала заснеженные замковые крыши за окном. Одна из них – черная от копоти после недавнего пожара – как-то по-особенному привлекала ее внимание. Ийервиш не произнес ни слова.
— Подари мне ключи, — сказала Изольда.
— Нет.
— Почему? Тебе жалко? Ты же все равно с ними обращаться не умеешь. А я могу.
— Приказа не было.
— Мастер Стьернве не велел? – произнесла Изольда с насмешкой, но в лице ее не было ни тени усмешки, когда она повернула к Ийервишу лицо. – А откуда он будет знать, что ты его не послушал? Он в постели лежит, фальшивый недуг лелеет. Может, он вообще никогда больше не встанет… Подари мне ключи!
— Не могу.
— Что ты хочешь, чтобы я сделала? Хочешь, буду вышивать? Вы же для этого меня сюда привезли! Я буду вышивать, чтобы ваш проклятый мир…
— Ничего я не хочу, мадонна Изольда.
— Подари мне ключи!
— Я уже сказал – нет.
Ее лицо сделалось злым и усталым. Она снова отвернулась.
— Тогда уходи.

Закрывая дверь в покои мадонны Изольды, Ийервиш мельком бросил взгляд в зеркало, висевшее в простенке. Косматый волк смотрел на него с той стороны мутного от старости стекла. Гнилые клыки, свалявшаяся серая шерсть, несчастный взгляд ярко-голубых льдистых глаз. В этих глазах так не хотелось узнавать себя самого.

Ему снилось, что все часы в замке остановили ход. Что время вообще исчезло, и маятник в курантах на донжоне, качнувшись вправо, так и застыл, замер в движении. Прекратили свой путь дамы, кавалеры, монахи и рыцари, перестал осыпаться перемешанный с песком и кирпичной крошкой пепел, но башня в западном крыле, которая обрушилась неделю назад, вдруг начала расти – кирпичик за кирпичиком, ярус за ярусом, как будто невидимая игла сновала взад и вперед, сшивая разорванную ткань мироздания.
А он все не мог никак разглядеть, чьи пальцы держат эту золотую иголку.
Картинка сместилась – так быстро, что он едва успел вздохнуть, и вот уже эти самые пальцы, пахнущие ромашкой, солнцем, горячей травой и ветром, легли на виски, такие нежные, теплые… совершенно непонятно, как он жил все время, не зная, что может быть в мире такое счастье…
И совсем рядом оказались прозрачные, будто до самых краев налитые водой, глаза. Голубые, или зеленые, а может быть, серые, как декабрьское небо – Ийервиш так и не понял.
— Подари мне ключи! – сказала Изольда, и он не сумел возразить, потому что в эту самую минуту она его поцеловала.

— Сказать тебе, кто ты есть таков?
— Как пожелаете.
— Мастер Стьернве.
Ийервиш поднял глаза. Нельзя сказать, что вид у него был уж очень виноватый. Скорее, ошарашенный.
— Не думаю, мой господин, что теперь все эти условности имеют значение.
— В самом деле?
— Сходите в западное крыло, поглядите на башню.
— Я видел, — сообщил я, неприятно скалясь. В это утро я видел столько всего, что, честное слово, заново отстроенная башня, горделиво подпирающая чернильные тучи всеми своими зубцами – когда-то я помнил даже их количество, но теперь это не имело никакого значения – даже эта башня меня не впечатляла.
Что уж говорить о роже Ийервиша.
Хотя… если быть честным, я дорого бы отдал за то, чтобы оказаться сейчас на его месте.
Потому что сегодня мне и зеркало не понадобилось, чтобы понять, что случилось. И можно только поражаться самообладанию господина смотрителя часов. Интересно, каково это – разговаривать с чудовищем? Хорошо ли, что Ийервиш никогда этого не узнает?
Сам-то он выглядит преотлично и, похоже, ни о чем не жалеет. И даже если отвести глаза, а потом взглянуть осторожно, в его чертах больше не проглядывает рисунок из книги: косматый волк с гнилыми клыками, спутанной шерстью и мощными кожистыми крыльями.
Стало быть, такова награда?
Мне тоже следует сделать для мадонны Изольды что-нибудь хорошее? Например?
Я иду коридорами замка, и костяные шипы на хвосте глухо стучат по каменным плитам. Костяные шипы на крыльях оставляют глубокие борозды в стенах, и Розина, следующая за нами на почтительном отдалении, сокрушенно охает, когда неосторожным движением мне случается пропороть холст на какой-нибудь из картин.
Кому-то из предков мадонны Изольды придется теперь влачить остаток дней с расцарапанной рожей, а то и с перерезанным горлом. Впрочем, портретам не больно, и это меня несколько утешает.
Я вздыхаю, сочувствуя дурочке-судомойке, и языки пламени долетают до потолка, накопившаяся за долгие годы пыль вспыхивает, облетает вниз хлопьями копоти и сажи.
Ийервиш невозмутим.
Двери покоев мадонны Изольды заперты.
Ийервиш дергает дверную ручку, будто не веря самому себе, и выражение мечтательной отрешенности наконец-то покидает его лицо.
Он стучит, а после зовет, он напоминает мне брошенную собаку, и пожалуй, это отвратительно. Уж лучше быть огнедыщащим чудищем, чем так унижаться. Неужели он думал, что мадонна Изольда и впрямь была с ним по велению сердца? Бедный, несчастный, глупый мальчик. Хотя расплатилась она воистину по-королевски.
— Пойдем, Ийервиш. Пойдем. Куда она денется…

Много дней спустя Розина пришла с потрясающим известием: двери покоев нашей королевы вновь открыты.
Была весна, ласточки вили гнезда под стрехами замковых башен, склоны рвов были усыпаны желтыми звездами одуванчиков, и ветер пах яблоневым цветением.
Столица процветала: строились дома, закладывались судовые верфи, по дорогам тянулись и тянулись на многие стаи торговые караваны, ныли путевые рожки, и катились, катились без конца повозки. Я видел все это, наблюдая из-за облаков. Все это могло означать только то, что мадонна Изольда исполнила свой долг. Принуждение и жестокость дорого обошлись мне, но кто может достоверно знать, какая цена справедлива?
— Мастер, мастер Стьернве!..
Мы вошли.
Пяльцы были отброшены в дальний угол, и вокруг рассыпаны были жемчуга, смарагды и ониксы.
Карта нашего королевства – а вернее, то, что некогда было ею — лежала на полу, сияя, как драгоценный камень. Но ничего из того, что мы привыкли на ней видеть, не было и в помине. Кроме, разве что, столицы – багровый крупный гранат, похожий на сердце, тьмяно мерцал посреди черного бисера.
Холмы, дороги, реки, болота и леса – все было в нашем королевстве, и поющие пески, и вечная мерзлота Северных территорий, и море, и торговые порты…
Все было, кроме мадонны Изольды.
Пуста была комната. Ветер играл занавеской.

22 апреля 2017 года - 30 января 2018 года.
Статен-Айленд, Нью-Йорк, США.

по ночам увлажнитель воздуха всхлипывает и издает странные звуки: как будто под кроватью неуротимо блюет странное существо. существо светится замогильным синим светом и выпускает струю белого ледяного пара. пар можно сделать теплым, но тогда смысл всего увлажнителя теряется. поэтому живем с тем, что есть. поэтому каждую ночь в дальнем углу комнаты у нас помирает скромных размеров космический пришелец. под утро на кафельном полу можно обнаружить небольшую лужицу - все, что от пришельца осталось.

по ночам ко мне приходит петер александрович данковский, хотя конечно он больше янович, чем александрович, но в данном случае это не имеет никакого значения. он приходит и садится на край постели, как и положено литературным пришельцам, и не смотрит в глаза, и все, что я могу понять из его молчания - это то, что ему больно в каждую секунду его жизни. и все, что я могу сделать для него, это наконец закончить рассказывать его историю. о том, что его ощущение мира есть целиком моя вина, я умалчиваю. во-первых, потому, что все же не целиком - я никогда не придумываю нарочно ничего, все откуда-то возникает в моей голове, вернее, даже не в голове, а вообще ниоткуда, просто в тот момент, когда руки лежат на клавиатуре, все откуда-то приходит, и это есть самая главная загадка всего, что я делаю. во-вторых, потому что вот такой он есть сам по себе, и с этим как раз я ничего не могу поделать.
зато я могу придумать для него любовь всей жизни и дело всей жизни, и город, и улицы, и стеклянистый осенний свет, и синих бабочек, порхающих над обметанными инеем травами, и весну с ее смертной тоской, и еще много такого, что я вижу и чувствую, но чему нет названия... и в общем, нет, придумать я ничего не могу. но зато я могу рассказать об этом словами, и может быть, ему станет легче.

в central park в конце января почти пусто, моросит мелкий дождичек, все, кого это пугает, убрались гулять в метрополитен-музей, но мы не таковы, у нас есть зонтики и фапотьки, а потом и дождь заканчивается, и мы бредем по дорожкам сначала вокруг озера, где на тонкой линии, отделяющей почти прозрачный лед от черно-коричневого и даже с прозеленью пространства воды выстроились строем дикие гуси; потом мимо необхватных дубов, и я думаю о том, какими они будут весной, когда все остальные деревья уже вскроют почки; белки бегают по дорожкам в количествах, у них серые хвосты, а на ушах совершенно нет кисточек, вид лихой и придурковатый, в глазах стандартная фраза "семки есть? а если найду?!", и мы находим в моем рюкзаке сплющенный от долгого лежания орехово-мюслевый батончик, белки радуются, хеппи-енд.
день переваливает за середину, маленькое волчье солнце снова прячется за тучи, опять накрапывает дождик, и мы идем к выходу, а следом за нами часы на воротах зоопарка выпевают старинный менуэт, высотки пятой авеню теряются в мороси, и я думаю - какое счастье, что я могу забрать это все себе, вот этот кусок города, не похожий вообще ни на что и от того совершенно прекрасный, и как так случилось, что я, ни разу не технарь, ненавидящий все это железо и камень, смог впустить в себя этот город и позволить ему понемногу растворять себя, размывать, как морю - неплотный известняк ракушечьего панциря.
не знаю, нет ответа.
мост верразано похож на Чаячий, и я знаю это каждый раз, когда по нему проезжаю, и думаю, что из окна автобуса это сходство еще сильнее, чем из окна авто.
а под мостом есть старинный форт, но туда, к сожалению, попасть никаким образом невозможно.

и мне не хватит места на могилу!.
здесь слишком много всякого старья:
бочонки, люки, яблоки, торпеды,
подушки, одеяла, сундуки,
и девяносто девять утюгов,
а также уйма всякого народу!
(измеряет палубу сантиметром, удовлетворенно вздыхает, падает в обморок)

а это я остаточки архивов перерывал. там много прекрасного сохранилось, несмотря на то, что вот. в том числе и "Поэма - мистико-романтическая, о достославных приключениях, подвигах и страстной любви..." ну и тыды.
или вот - стишки, не мои, но это не отменяет.

я птица, зовусь альберио,
у меня восемнадцать ног.
я хотел поступить в кавалерию,
но где взять столько сапог.
я родился на сопках Панамы,
на парижской вершине Монблан.
сколопендрой была моя мама,
а мой папа был ероплан...

вот теперь сижу и думаю - набрать в ворде, выложить, или не набрать и не выложить?

читать дальшечитать дальше-- Ничего нового я вам, пан Марич, не скажу, не воображайте. Только все то, что вы уже слышали, причем неоднократно.
Антон со скучающим видом разглядывал выложенные на витрине наборы почтовых марок. На одном были нарисованы валошки, маки и еще какие-то лютики, на другом – архитектурные достопримечательности Крево. Между храмов и дворцов почему-то затесалось здание Канцелярии Святого Синода.
-- Это вы про панну Доманскую? – спросил он без всякого выражения.
-- Именно. Вам не следует быть… столь настойчивым. Особенно что касается выяснения причин панны Доманской к вам неприязни.
-- Да нет никакой неприязни, -- пожал плечами Антон. Он вообще не мог понять, почему вопрос его с панной Катажиной отношений вдруг стал предметом всеобщего достояния… и обсуждения. Вот, например, пан Даньчик – заведующий почтой, он Катажине никто, даже не пятая вода на седьмом киселе, с какой стати его это волнует?!
-- И, тем не менее, пан Марич. Поверьте, так будет только хуже.
-- Кому? – спросил Антон и поднял от марок глаза.
Даньчик, против ожидания, не смутился.
-- Вам, пан Марич. В первую очередь – вам. Ну, и ей, конечно, тоже, если вы понимаете, что я имею в виду.
-- Не понимаю.
-- Панна Доманская выходит замуж.
-- Я в курсе. Просветили уже, спасибо.
-- Следовательно, вы должны понимать, что ваши настойчивые ухаживания могут не понравиться…
-- Кому?
-- Играть в дурачка вам не к лицу.
Антон рассеянно следил, как танцуют пылинки в солнечном луче, что проникал в оконце за почтовой конторкой. Стекла в рамах были мутные, с давними дождевыми подтеками, и от этого дневной свет приобретал странный оттенок. На Даньчика ему глядеть не хотелось.
Человеческая внешность обманчива. Вот смотришь ты на кого-нибудь – с виду агнусек, мягкий, как «боженькин ленок», а рот откроет – будто яд цедит по капле, и попасться такому под руку хуже нет участи. Как так получается? Он же видал этого Даньчика едва ли не каждый день, то в костеле, то в библиотеке, то на поселковом рыночке у автостанции, тот все яблоки покупал, как будто этих яблок в своем саду ему не хватает, яблоки и молоко, тетки говорили – здоровье слабое…
Ага, здоровье, как же. Антон был совершенно уверен, что если пану почтальону придет на ум блажь засветить ему в лоб, так он и ногами накроется, как тут любят говорить. Причем сделает это отнюдь не силой собственных рук.
Как будто стоит за паном Даньчиком некая сила – неназываемая, но от того еще более грозная.
-- Пан Даньчик, -- сказал он наконец. – У всех здешних жителей – и вы не исключение – странная манера вести беседы. Вы все говорите со мной так, как будто я должен видеть сквозь стены и понимать невысказанное. А я самый обычный человек. И я искренне не понимаю, почему панна, которой я, как я знаю, не безразличен, не может оказывать мне знаки внимания, не выходящие за рамки приличий. Тем более, что ее предстоящее замужество выглядит… странным. Невеста – вот она, а жених кто? Вы бы объяснились, наконец. Особенно если знаете поболее прочих. За кого она выходит замуж? Почему я должен оставить ее в покое?
-- Хотя бы потому, что вы – не Гивойтос.

-- О господи, пан Марич, не надо на меня так смотреть. Ну, вы же приехали фольклор собирать, так вот вам все, как на ладони. Древние легенды, в которые тут верят до сих пор… Вересковая женщина, Эгле королева ужей… Будем считать, что я просто допустил художественное преувеличение. Кстати, а вы в курсе, что панной Доманской в свое время интересовалась Инквизиция Крево и Шеневальда?
Антон усмехнулся, по достоинству оценяя эту неуклюжую попытку перевести разговор на другое. И ответил, что, во-первых, в курсе, а во-вторых, это вранье. О чем ему лично от панны Доманской же и известно. И, судя по характеру разговора между ними, едва ли она сказала неправду. Во всяком случае, сам он склонен больше верить ее варианту развития событий. И тогда возникает вопрос: к чему пану Даньчику все эти выкрутасы? От чего он хочет его отвлечь? Если все остальное, как он Антона уверил, легенды и сказки.
Но это не было ни легендами, ни сказками, как бы ему ни хотелось верить в обратное.
Понять все это оказалось совсем не сложно, достаточно было с утра пораньше заявиться в библиотеку и спросить учебник новейшей истории. Панна Доманская при этом не выразила никакого удивления, молча положила на кафедру карточку с указанием стеллажа и полки в хранилище, но напоследок заметила, что гораздо больше материалов пан Марич сможет найти, если обратится к газетам. В свое время газеты, особенно столичные, ей очень помогли.
Но ни в учебнике, ни в газетах ответа на свой вопрос Антон так и не нашел. О чем пытался сказать ему Даньчик? Что имел в виду? И как старая сказка про Эгле королеву ужей, о которой упоминал Даньчик, может быть связана с тем, что происходит сейчас?
Катажина ему не мешала. Антон слышал, как она ходит по залу, расставляет на полках сданные читателями книжки, стучит деревянными разделителями и ящиками каталогов, перелистывает страницы. Потом завистел, вскипая, чайник, умопомрачительно запахло свежезаваренным кофе, и перед Антоном будто бы сама собой очутилась щербатая кружка в горохи.
-- Долго вам еще, пан Марич?
-- Если бы я знал…
-- Беда в том, что вы сами представления не имеете, что искать. Отвлекитесь, попейте кофе. Пани Антонида вот коржики вам прислала.
Она поставила рядом с кружкой блюдце с песочным печеньем и так же неслышно ушла. Антон в изнеможении закрыл толстенную папку газетных подшивок. И правда, не будет большой беды в передышке. Он не мог сказать, что на самом деле отлично представляет, что именно ищет, но увы, понятия не имеет, где может найтись ответ.
Может быть, в зачитанной до дыр детской книжке со сказками. Все равно то, что он услышал от Даньчика, и все, происходящее вокруг, больше похоже… да, на сказку. Так почему же нет!
«Эгле королева ужей». Уж, которого она нашла в рукаве рубашки, что оставила на берегу, пока вместе с сестрами купалась в море. И пообещала, что выйдет за него замуж – другого способа вернуть рубашку не было. А потом в ее дом явились сваты, и отец с матерью сперва белую гусыню вместо девицы сватам предлагали, потом – белую овечку, но всякий раз кукушка куковала за околицей, раскрывая обман, а сваты стали грозить несчастьями и бедой… и тогда Эгле вышла к сватам, и была странная свадьба – с невестой и гостями, но без жениха. А потом Эгле отправилась к морю, и там ее встретил жених – только не в облике ужа, и звали его Гивойтос…
Катажина собралась замуж за змея?! Но этого просто не может быть. Или Антон нашел совсем не то, что искал.
И как спросить?
Или не спрашивать?

Она была в подсобке – подрезала подаренные вчера паном Алесем георгины. Тупые библиотечные ножницы никак не желали справляться с толстыми стеблями, с листьев и тяжелых соцветий капала вода, оставалась темными пятнами на вытертых половицах. Руки тряслись, Катажина злилась. В эти минуты она ненавидела себя остро, как никогда.
Почему она не может сказать правду несчастному хлопцу? Разве он виноват, что увидел в ней то, чего не замечал никто и никогда? Он не может отвечать за то, что полгода назад она сама выдумала себе глупую, наивную любовь, красивую сказку, которой никогда не дано осуществиться. И то, что он так неуловимо похож на Анджея Кравица, не дает ему никаких преимуществ – напротив, делает его участь еще безнадежнее.
По-честному, стоило бы сказать, чтоб не мучился. Чтобы бежал без оглядки, пока еще есть такая возможность.
Он думает, что в силах противостоять чудовищу, взявшему с нее слово там, на мельнице. Полагает, что настоящее чувство способно сокрушить все преграды. Начитался романтичных книжек. Дурачок.
-- Не нужно пытаться меня спасать, пан Марич, -- сказала она, услышав за спиной скрип половиц. Обернулась. Антон стоял в дверях, с ног до головы облитый солнечным светом, и она не видела его лица, только ощущала на себе взгляд, и от этого было еще более страшно. – Все уже решено, и вы ничего, ничего не можете сделать. Лучше приходите вечером к нам… как фольклористу, вам будет интересно.
Он не ответил. Круто повернулся – так, что доски жалобно скрипнули – и выскочил вон.

Почтовое отделение было закрыто на обеденный перерыв, и Катажина битый час просидела на лавочке в поселковом чахлом скверике, ожидая. Было жарко, душно пахло нагретой солнцем палой листвой, в порыжелой траве возились и галдели воробьи. Катажина сидела, откинувшись к неудобной спинке, и пыталась представить, что она скажет, когда там, в далеком и отсюда будто бы призрачном Крево Анджей снимет трубку. И что он ей ответит.
А может быть, ничего говорить и не придётся. Прошло больше, чем полгода, и за это время глава Святого сыска Лишкявы, поди, уже и думать забыл о том, кто такая Катажина Доманская.
Но он не забыл.
Зря она надеялась. И напрасно думала, что, может быть, ей повезёт, и пана Кравица не окажется в кабинете.
Он ее отлично помнил, и секретарка тоже, та узнала Катажину по голосу и, не спрашивая, мгновенно переключила на прямую линию с Анджеем.
— Панна? — спросил он, и голос прозвучал так отчетливо, как будто бы на самом деле Анджей находился рядом с ней, стоял за спиной тут же, в тесной кабинке для переговоров; протяни руку назад и уткнись ладонью, вместо источенных шашелем досок, в чужое плечо. — Что-то случилось, панна?
— Я звоню вам сказать, что вы были правы. Я встретила человека, полюбила его и выхожу замуж, -- сказала она и удивилась, потому что в этих словах не было ни капли вранья. А то, что первые два события никак не связаны с третьим, никому больше знать не обязательно.
— Какого числа свадьба?
— Восьмого октября, — она назвала первую пришедшую на ум дату.
— Я приеду, — сказал Анджей и положил трубку.