jaetoneja
читать дальшеТолочинский Дом культуры стоял несколько на отшибе, возвышался на пригорке, похожий на заброшенный панский палац. Светился в пасмурном сеиве ноябрьского утра белыми колоннами. В высоких окнах отражались шпили костела, который расположился как раз напротив -- через неширокое поле, на другой стороне дороги.
Катажина не спеша поднялась на заметенное палой листвой крыльцо. Толкнула тяжелые створки дверей, будучи твердо уверенной, что они заперты. Но двери отворились, как будто ее тут ждали.
Пустые коридоры, выкрашенные коричневой краской полы, обшитые деревянными панелями стены. Видно, что дерево изъедено жучками, пахнет пылью и мокрой штукатуркой. Наверняка где-то крыша протекает. Сквозь мутные окна сочится серый утренний свет. Такое ощущение, как будто ты уже умер и попал в чистилище, вот так оно выглядит на самом деле, никаких котлов с огненнокипящей серой. «Взвешен, сочтен и найден чересчур легким»... Сейчас ей скажут, чтобы отправлялась обратно в Лунинец, прямо с вокзала -- в канцелярию Святого сыска, там ее давно ждут. Может, даже повестку на допрос вручат.
Не может быть, чтобы ее взяли сюда на работу. Не может быть, чтобы ее вообще взяли хоть куда-нибудь. Пан Кравиц был к ней, конечно, несказанно добр, но едва ли он станет дальше заниматься ее судьбой. Скорей всего, он забыл о существовании панны Катажины Доманской в ту же самую секунду, как за ней захлопнулась дверца его авто.
Но она ошиблась.
Скрипнула где-то дверь, выпуская в стылое пространство запахи домашней сдобы и крепкого чая, послышались торопливые шаги по облупленным половицам, и навстречу Катажине выкатилась круглая, как мячик, бабуся в войлочных чунях, вязаном теплом платье и кацавейке поверх. Всплеснула пухлыми ладонями:
-- Божечки, приехала! А худенькая какая, прозрачная прямо! Замерзла? Идем, чаем тебя напою сперва, а дела потом, потом… Да сейчас и нет никого, библиотека у нас вообще с обеда для посетителей открывается! Пойдем, пойдем, деточка.
В тесном кабинетике было жарко натоплено, высились под потолок набитые картонными папками шкафы со стеклянными дверцами, на подоконнике остывал железный кофейник. Два выставленных на столе телефона -- белый и коричневый, старинный, с эбонитовой тяжелой трубкой, накрытая чехлом печатная машинка, внушительных размеров дырокол и счеты, бальзаминовые кусты в горшках на окнах -- все непременные атрибуты казенной обстановки как будто растворялись в домашнем уюте: тарелка с пирожками, укрытая хрустящей вышиваной салфеточкой, наброшенная на спинку стула шерстяная шаль с длинной бахромой, яркие чашки…
Катажина нисколько не удивилась, когда, в довершение всего, в кабинет по-хозяйски вошла трехцветная кошка и, дернув хвостом, вспрыгнула на стол и разлеглась на счетах пушистой попой.
Хозяйка кабинета -- пани Горваль, велевшая звать себя просто пани Казимера, оказалась здешней ахмистрыней, то есть управительницей и директоркой дворца в одном лице.
Наливая Катажине в пузатую белую с красными горохами чашку крепшайший чай, пани Казимера сокрушенно вздыхала, рассказывала, что она тут совсем одна, девицы из бухгалтерии не в счет, мнят себя городскими штучками, трещат, как галки, крутят носами, ни понимания, ни сочувствия, ни уважения к возрасту; механик приезжает из города раз в неделю, крутит кино, еще сторож есть, дядька Базыль, глухой, как пень, и поговорить-то не с кем.
Катажина слушала, кивала, пила сладкий чай, на вопросы о себе старалась отвечать осторожно и коротко, но как-то незаметно для себя самой выложила все – и про свое бегство из Лунинца, и про то, что в городе страшно, просто сил нет как, и что тетка Гражина ей не особенно рада, но почему-то молчит и прочь не гонит…
-- Деточка, -- сказала ей тогда пани Казимера, -- ну еще бы она гнала. Она же видела, кто тебя привез. Не дура ведь, прости господи. А пан Кравиц тебе кто?
Катажина поперхнулась чаем.
Ответа на этот вопрос она не знала – хотя бы потому, что до этой минуты ни разу не задавала его сама себе.
-- Просто… знакомый.
-- Ну-ну, -- легко согласилась ахмистрыня.
-- Значит, работа у тебя будет совсем простая. Посетитель приходит, ты ему книжки выдаешь, записываешь вот сюда, в журнал – фамилию и название, и дату, когда он вернуть должен. Возвращает – ставишь отметку, что принес, относишь назад на полку да следишь, чтобы ничего не напутать. Пойдем, я тебя отведу, у нас такие коридоры тут – заблудиться можно с непривычки. Это ж бывший панский палац, князь Пасюкевич строил еще, покойный. Сам-то жил в Омеле, а сюда наезжать любил – охота, девки да гулянки, прозвище свое заслужил сполна, земля ему пухом.
-- Какое прозвище?
-- Пане Коханку. Или ты в школе не училась?
Они стояли в главной зале палаца, и сам Пасюкевич смотрел на них с портрета над каминной полкой. Стоял, сложив на груди руки, в белом упелянде, в корзне с меховой оторочкой, усмехался вишневым ртом под пшеничными густыми усами, а глаза были желтые, недобрые. Рысьи глаза.
Катажина отвела взгляд.
-- Сейчас к счетоводкам иди, пусть они тебе все бумаги оформят, а после домой ступай, -- сказала ей пани Казимера. – Завтра придешь, к полудню.
-- А утром можно?
-- Можно. А зачем?
-- Я… читать люблю. Посмотрю, какие тут у вас книги.
Пани Казимера взглянула на нее подозрительно, но ничего не сказала. Только велела найти сторожа и взять себе запасные ключи. Кто ей тут утром отпирать станет.
В читальном зале было холодно, и пришлось сходить за кожушком. Засовывая поглубже в карман варежки, Катажина нащупала картонный прямоугольник, в замешательстве вынула, поднесла близко к глазам.
«Анджей Кравиц. Инквизиция Шеневальда и Лишкявы. Приемная», - было написано там.
И номер телефона.
От картона едва слышно пахло воском и ладаном, а еще крепким табаком и одеколоном. Надо же, она и забыла, что пан Кравиц, прощаясь с ней перед воротами теткиного дома, сунул ей визитку. Велел звонить, как замуж пойдет. Издевался, ясное дело.
Интересно, можно ли позвонить по межгороду из Толочинского Дворца культуры? Или придется на почту идти? Хотя… в кабинетике пани Казимеры она видела целых два телефонных аппарата. Один из них наверняка имеет выход на междугороднюю линию. Осталось только придумать, как раздобыть ключ.
Но как раз это-то оказалось – проще простого. В комнатушке сторожа, того самого дядьки Базыля, которого Катажина еще не разу не видела, все ключи висели аккуратно на гвоздиках, да еще и табличками были снабжены, который от чьего кабинета.
Чувствуя себя преступницей, Катажина отперла дверь. Перешагнула через порог, озираясь поминутно. В желтом льющемся из окна свете все предметы обстановки казались чужими, громоздкими.
Белый телефон или коричневый?
Сейчас как затрезвонит – так всегда случается, когда лезешь без спросу куда не звали. И что тогда делать?
Трусиха.
Эбонитовая трубка тяжелая и холодная. Пальцы дрожат, накручивая телефонный диск. Выхода на межгород нет, набор срывается раз за разом, и приходит, наверное, минута, пока она понимает это. Значит, надо попробовать другой аппарат.
-- Канцелярия Святого Сыска, Крево, слушаю вас, -- почти сразу же говорит из трубки сухой женский голос. Так неожиданно, что Катажина едва не роняет трубку, и еще несколько секунд дышит заполошно, как загнанный заяц, пытаясь перебороть отчаяние и ужас.
Черт побери. Там, в ночном номере белыничской гостиницы, ты посмела предлагать ему себя, как последняя девка, а теперь боишься поздороваться с его секретаршей?!
-- Добрый день. Пана Кравица я могу услышать?
-- К сожалению, нет. Пан Кравиц отбыл в поездку в Мядзининкай. Что я могу передать для него?
-- Я… хотела уточнить. Пан Кравиц – он кто?
-- Панна, вы звоните в приемную главного венатора святого сыска и не знаете, о ком идет речь? Панна?.. Панна Доманская – это вы? Пан Гивойтос велел, если вы станете звонить…
Катажина молча положила трубку на аппарат.
И что ей делать теперь? Как ей понять, кто он такой на самом деле? Вряд ли в сельской библиотеке найдется хотя бы один экземпляр Живописной Лишкявы или Малой Метрики, в которой собраны родоводы всех знатных семей. Да и пан Анджей Кравиц едва ли знатного рода.
С другой стороны, на его визитке написано «Инквизиция Лишкявы и Шеневальда». И девица по телефону подтвердила. Крево, приемная главного венатора.
Едва ли в истории этой страны найдется до холеры людей с такой должностью и с такой фамилией. Поэтому стоит подойти к делу проще. Школьный учебник новейшей истории вполне подойдет. А там уже, когда станет ясно, что к чему, можно и в газетах поискать.
… Итак, он родился в 1905 году, в Мариенбурге. Закончил коллегиум Святого сыска, что неудивительно, учитывая всю дальнейшую карьеру. В двадцать восемь лет получил должность венатора, в тридцать три возглавил Нидский округ, пытался подать в отставку после трагедии в Нидской опере, но получил отказ. Девять лет спустя – главный венатор Крево, Еще через год – венец карьеры, глава Святого сыска. Так странно, в этот же год трагически погиб герцог Витовт Ингестром ун Блау.
От газетных страниц пахло пылью и почему-то плохим кофе. Как будто кто-то листал подшивки, сидя на августовском холме, заросшем синими звездочками цикория, рвал и комкал бледные лепестки, пересыпал ими ломкие страницы. Но на пожелтевших страницах остались только чернильные пятна, наполовину истершиеся за долгие годы карандашные пометки. Заголовки передовиц были унылы, как зубная боль.
… Был женат, хотя и не венчан, жена – бывшая прима сперва Нидской, а потом и Мариенбургской оперы панна Юлия Бердар. Катажина как-то встречала ее фотографию. Красивая, хотя и странной, неправильной красотой. Теперь, вспоминая это лицо, она пыталась представить, как ей жилось с этим человеком.
Хотя… нет. Представить это невозможно.
Во всяком случае, она бы – не смогла.
Остановись, дура, о чем ты думаешь?
Пока она читала, за окном совсем рассвело, ровный желтый свет разливался в воздухе. Ударил колокол на костельной колокольне, и от резкого звука стаи птиц поднялись в воздух с тополевых крон. В этом во всем было столько тоски, столько бесконечного, запредельного покоя.
То, что она узнала – это только половина правды. Но спроси ее кто-нибудь, почему она так решила, Катажина едва ли нашлась бы с ответом. Было в этом всем что-то еще, чего она не могла разглядеть, но что придавало смысл всему тому, что делал этот человек.
Она не думала сейчас о том, как связана причина, по которой она уехала из Лунинца, с тем, чем, как выяснилось, занимался всю жизнь ее странный попутчик. О том, что, если верить учебнику и газетам, с момента его рождения прошло без малого сто лет. О том, что вот же, черным по белому написано – умер в 1953 году, причина смерти – предположительно, автомобильная катастрофа.
Положив рядом учебник новейшей истории и журнал «Синематография и театр» с Юлией Бердар на обложке, Катажина смотрела на их лица.
Наверное, он ее любил. Такую женщину можно или любить, или ненавидеть сильнее смерти. И как больно, что она сама нисколько на панну Бердар не похожа. Примы Мариенбургской оперы давным-давно нет на свете, они погибли в один день, разбились на машине, но как можно верить газетным статьям… да и какая на самом деле разница, кто жив, а кто умер.
Ты никогда не станешь для него даже тенью этой женщины. И то, что его секретарка знает твою фамилию, ничего не значит. Ты можешь хоть из кожи вон вылезти, но если через месяц он сумеет вспомнить, кто ты такая, будем считать, что тебе очень повезло.
Забыть. Просто забыть, как будто вы никогда не встречались.
Катажина вернула учебник на полку, сложила аккуратной стопкой журналы. А после принесла ножницы и, вырвав из подшивки газетный лист, вырезала из статьи фотографию Анджея.
Ту самую, где он, тридцтилетний, с черным от копоти лицом, стоит на коленях на газоне возле превратившейся в пепелище Нидской оперы и смотрит в небо.
Есть вещи, с которыми ты не в состоянии ничего поделать, как ни старайся. Вот и она – не может.
Трусиха, воровка, да еще и дура вдобавок.
Наплевать.
Катажина не спеша поднялась на заметенное палой листвой крыльцо. Толкнула тяжелые створки дверей, будучи твердо уверенной, что они заперты. Но двери отворились, как будто ее тут ждали.
Пустые коридоры, выкрашенные коричневой краской полы, обшитые деревянными панелями стены. Видно, что дерево изъедено жучками, пахнет пылью и мокрой штукатуркой. Наверняка где-то крыша протекает. Сквозь мутные окна сочится серый утренний свет. Такое ощущение, как будто ты уже умер и попал в чистилище, вот так оно выглядит на самом деле, никаких котлов с огненнокипящей серой. «Взвешен, сочтен и найден чересчур легким»... Сейчас ей скажут, чтобы отправлялась обратно в Лунинец, прямо с вокзала -- в канцелярию Святого сыска, там ее давно ждут. Может, даже повестку на допрос вручат.
Не может быть, чтобы ее взяли сюда на работу. Не может быть, чтобы ее вообще взяли хоть куда-нибудь. Пан Кравиц был к ней, конечно, несказанно добр, но едва ли он станет дальше заниматься ее судьбой. Скорей всего, он забыл о существовании панны Катажины Доманской в ту же самую секунду, как за ней захлопнулась дверца его авто.
Но она ошиблась.
Скрипнула где-то дверь, выпуская в стылое пространство запахи домашней сдобы и крепкого чая, послышались торопливые шаги по облупленным половицам, и навстречу Катажине выкатилась круглая, как мячик, бабуся в войлочных чунях, вязаном теплом платье и кацавейке поверх. Всплеснула пухлыми ладонями:
-- Божечки, приехала! А худенькая какая, прозрачная прямо! Замерзла? Идем, чаем тебя напою сперва, а дела потом, потом… Да сейчас и нет никого, библиотека у нас вообще с обеда для посетителей открывается! Пойдем, пойдем, деточка.
В тесном кабинетике было жарко натоплено, высились под потолок набитые картонными папками шкафы со стеклянными дверцами, на подоконнике остывал железный кофейник. Два выставленных на столе телефона -- белый и коричневый, старинный, с эбонитовой тяжелой трубкой, накрытая чехлом печатная машинка, внушительных размеров дырокол и счеты, бальзаминовые кусты в горшках на окнах -- все непременные атрибуты казенной обстановки как будто растворялись в домашнем уюте: тарелка с пирожками, укрытая хрустящей вышиваной салфеточкой, наброшенная на спинку стула шерстяная шаль с длинной бахромой, яркие чашки…
Катажина нисколько не удивилась, когда, в довершение всего, в кабинет по-хозяйски вошла трехцветная кошка и, дернув хвостом, вспрыгнула на стол и разлеглась на счетах пушистой попой.
Хозяйка кабинета -- пани Горваль, велевшая звать себя просто пани Казимера, оказалась здешней ахмистрыней, то есть управительницей и директоркой дворца в одном лице.
Наливая Катажине в пузатую белую с красными горохами чашку крепшайший чай, пани Казимера сокрушенно вздыхала, рассказывала, что она тут совсем одна, девицы из бухгалтерии не в счет, мнят себя городскими штучками, трещат, как галки, крутят носами, ни понимания, ни сочувствия, ни уважения к возрасту; механик приезжает из города раз в неделю, крутит кино, еще сторож есть, дядька Базыль, глухой, как пень, и поговорить-то не с кем.
Катажина слушала, кивала, пила сладкий чай, на вопросы о себе старалась отвечать осторожно и коротко, но как-то незаметно для себя самой выложила все – и про свое бегство из Лунинца, и про то, что в городе страшно, просто сил нет как, и что тетка Гражина ей не особенно рада, но почему-то молчит и прочь не гонит…
-- Деточка, -- сказала ей тогда пани Казимера, -- ну еще бы она гнала. Она же видела, кто тебя привез. Не дура ведь, прости господи. А пан Кравиц тебе кто?
Катажина поперхнулась чаем.
Ответа на этот вопрос она не знала – хотя бы потому, что до этой минуты ни разу не задавала его сама себе.
-- Просто… знакомый.
-- Ну-ну, -- легко согласилась ахмистрыня.
-- Значит, работа у тебя будет совсем простая. Посетитель приходит, ты ему книжки выдаешь, записываешь вот сюда, в журнал – фамилию и название, и дату, когда он вернуть должен. Возвращает – ставишь отметку, что принес, относишь назад на полку да следишь, чтобы ничего не напутать. Пойдем, я тебя отведу, у нас такие коридоры тут – заблудиться можно с непривычки. Это ж бывший панский палац, князь Пасюкевич строил еще, покойный. Сам-то жил в Омеле, а сюда наезжать любил – охота, девки да гулянки, прозвище свое заслужил сполна, земля ему пухом.
-- Какое прозвище?
-- Пане Коханку. Или ты в школе не училась?
Они стояли в главной зале палаца, и сам Пасюкевич смотрел на них с портрета над каминной полкой. Стоял, сложив на груди руки, в белом упелянде, в корзне с меховой оторочкой, усмехался вишневым ртом под пшеничными густыми усами, а глаза были желтые, недобрые. Рысьи глаза.
Катажина отвела взгляд.
-- Сейчас к счетоводкам иди, пусть они тебе все бумаги оформят, а после домой ступай, -- сказала ей пани Казимера. – Завтра придешь, к полудню.
-- А утром можно?
-- Можно. А зачем?
-- Я… читать люблю. Посмотрю, какие тут у вас книги.
Пани Казимера взглянула на нее подозрительно, но ничего не сказала. Только велела найти сторожа и взять себе запасные ключи. Кто ей тут утром отпирать станет.
В читальном зале было холодно, и пришлось сходить за кожушком. Засовывая поглубже в карман варежки, Катажина нащупала картонный прямоугольник, в замешательстве вынула, поднесла близко к глазам.
«Анджей Кравиц. Инквизиция Шеневальда и Лишкявы. Приемная», - было написано там.
И номер телефона.
От картона едва слышно пахло воском и ладаном, а еще крепким табаком и одеколоном. Надо же, она и забыла, что пан Кравиц, прощаясь с ней перед воротами теткиного дома, сунул ей визитку. Велел звонить, как замуж пойдет. Издевался, ясное дело.
Интересно, можно ли позвонить по межгороду из Толочинского Дворца культуры? Или придется на почту идти? Хотя… в кабинетике пани Казимеры она видела целых два телефонных аппарата. Один из них наверняка имеет выход на междугороднюю линию. Осталось только придумать, как раздобыть ключ.
Но как раз это-то оказалось – проще простого. В комнатушке сторожа, того самого дядьки Базыля, которого Катажина еще не разу не видела, все ключи висели аккуратно на гвоздиках, да еще и табличками были снабжены, который от чьего кабинета.
Чувствуя себя преступницей, Катажина отперла дверь. Перешагнула через порог, озираясь поминутно. В желтом льющемся из окна свете все предметы обстановки казались чужими, громоздкими.
Белый телефон или коричневый?
Сейчас как затрезвонит – так всегда случается, когда лезешь без спросу куда не звали. И что тогда делать?
Трусиха.
Эбонитовая трубка тяжелая и холодная. Пальцы дрожат, накручивая телефонный диск. Выхода на межгород нет, набор срывается раз за разом, и приходит, наверное, минута, пока она понимает это. Значит, надо попробовать другой аппарат.
-- Канцелярия Святого Сыска, Крево, слушаю вас, -- почти сразу же говорит из трубки сухой женский голос. Так неожиданно, что Катажина едва не роняет трубку, и еще несколько секунд дышит заполошно, как загнанный заяц, пытаясь перебороть отчаяние и ужас.
Черт побери. Там, в ночном номере белыничской гостиницы, ты посмела предлагать ему себя, как последняя девка, а теперь боишься поздороваться с его секретаршей?!
-- Добрый день. Пана Кравица я могу услышать?
-- К сожалению, нет. Пан Кравиц отбыл в поездку в Мядзининкай. Что я могу передать для него?
-- Я… хотела уточнить. Пан Кравиц – он кто?
-- Панна, вы звоните в приемную главного венатора святого сыска и не знаете, о ком идет речь? Панна?.. Панна Доманская – это вы? Пан Гивойтос велел, если вы станете звонить…
Катажина молча положила трубку на аппарат.
И что ей делать теперь? Как ей понять, кто он такой на самом деле? Вряд ли в сельской библиотеке найдется хотя бы один экземпляр Живописной Лишкявы или Малой Метрики, в которой собраны родоводы всех знатных семей. Да и пан Анджей Кравиц едва ли знатного рода.
С другой стороны, на его визитке написано «Инквизиция Лишкявы и Шеневальда». И девица по телефону подтвердила. Крево, приемная главного венатора.
Едва ли в истории этой страны найдется до холеры людей с такой должностью и с такой фамилией. Поэтому стоит подойти к делу проще. Школьный учебник новейшей истории вполне подойдет. А там уже, когда станет ясно, что к чему, можно и в газетах поискать.
… Итак, он родился в 1905 году, в Мариенбурге. Закончил коллегиум Святого сыска, что неудивительно, учитывая всю дальнейшую карьеру. В двадцать восемь лет получил должность венатора, в тридцать три возглавил Нидский округ, пытался подать в отставку после трагедии в Нидской опере, но получил отказ. Девять лет спустя – главный венатор Крево, Еще через год – венец карьеры, глава Святого сыска. Так странно, в этот же год трагически погиб герцог Витовт Ингестром ун Блау.
От газетных страниц пахло пылью и почему-то плохим кофе. Как будто кто-то листал подшивки, сидя на августовском холме, заросшем синими звездочками цикория, рвал и комкал бледные лепестки, пересыпал ими ломкие страницы. Но на пожелтевших страницах остались только чернильные пятна, наполовину истершиеся за долгие годы карандашные пометки. Заголовки передовиц были унылы, как зубная боль.
… Был женат, хотя и не венчан, жена – бывшая прима сперва Нидской, а потом и Мариенбургской оперы панна Юлия Бердар. Катажина как-то встречала ее фотографию. Красивая, хотя и странной, неправильной красотой. Теперь, вспоминая это лицо, она пыталась представить, как ей жилось с этим человеком.
Хотя… нет. Представить это невозможно.
Во всяком случае, она бы – не смогла.
Остановись, дура, о чем ты думаешь?
Пока она читала, за окном совсем рассвело, ровный желтый свет разливался в воздухе. Ударил колокол на костельной колокольне, и от резкого звука стаи птиц поднялись в воздух с тополевых крон. В этом во всем было столько тоски, столько бесконечного, запредельного покоя.
То, что она узнала – это только половина правды. Но спроси ее кто-нибудь, почему она так решила, Катажина едва ли нашлась бы с ответом. Было в этом всем что-то еще, чего она не могла разглядеть, но что придавало смысл всему тому, что делал этот человек.
Она не думала сейчас о том, как связана причина, по которой она уехала из Лунинца, с тем, чем, как выяснилось, занимался всю жизнь ее странный попутчик. О том, что, если верить учебнику и газетам, с момента его рождения прошло без малого сто лет. О том, что вот же, черным по белому написано – умер в 1953 году, причина смерти – предположительно, автомобильная катастрофа.
Положив рядом учебник новейшей истории и журнал «Синематография и театр» с Юлией Бердар на обложке, Катажина смотрела на их лица.
Наверное, он ее любил. Такую женщину можно или любить, или ненавидеть сильнее смерти. И как больно, что она сама нисколько на панну Бердар не похожа. Примы Мариенбургской оперы давным-давно нет на свете, они погибли в один день, разбились на машине, но как можно верить газетным статьям… да и какая на самом деле разница, кто жив, а кто умер.
Ты никогда не станешь для него даже тенью этой женщины. И то, что его секретарка знает твою фамилию, ничего не значит. Ты можешь хоть из кожи вон вылезти, но если через месяц он сумеет вспомнить, кто ты такая, будем считать, что тебе очень повезло.
Забыть. Просто забыть, как будто вы никогда не встречались.
Катажина вернула учебник на полку, сложила аккуратной стопкой журналы. А после принесла ножницы и, вырвав из подшивки газетный лист, вырезала из статьи фотографию Анджея.
Ту самую, где он, тридцтилетний, с черным от копоти лицом, стоит на коленях на газоне возле превратившейся в пепелище Нидской оперы и смотрит в небо.
Есть вещи, с которыми ты не в состоянии ничего поделать, как ни старайся. Вот и она – не может.
Трусиха, воровка, да еще и дура вдобавок.
Наплевать.
@темы: райгард