я не буду пересматривать "королей".
и тут еще сорок раз повторить - до полного впитывания.
потому что у меня своих текстов от забора до обеда в голове лежит. а если я начну, все это неудержимо пойдет лесом или закосит не туда.
поэтому я не буду их пересматривать.
**//ухватывает себя за руку, которая тянется сама открыть ссылочку на seasonvar, положить планшетик на пузо и предаться умственному и зрительному разврату.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

прокрастинация разнообразна, как гомеопатическое мироздание, и так же неумолима.
переделать стопиццот дел, приговаривая - вот сделаю то, а потом это, а уж тогда и отдохну. и наконец свалиться с мигренью. потом встать, привести себя в чувство, раскопать в залежах своего дайричка ошметок текста.
поржать, увидев, как преломляются идеи со временем.
написать камент к записи четырехлетней давности.
посмотреть на тех, кто оставлял к ней каменты. подумать, каково им будет получить вот этот твой, свеженький, если они не сняли к этой записи подписку. подумать - а и хрен с вами.
потом еще подумать - ну мигрень, ну грозовой фронт идет, что теперь - не жить, что ли?
усесться за текст и думать - вот допишу до точки, тогда и упаду.
о да, я дохрена понимаю в прокрастинации.

у меня острая нехватка прекрасного в организьме.
все началось вечером, в фейсбучике, со стиха одной знакомой поэтессы. www.facebook.com/masha.mahova.1/posts/963596710... - вот тут он есть весь как есть.
и я немедленно пошел им поделиться с другой знакомой поэтессой. мы с ней вчирась забабахали интервью про большие сисьге на личном опыте, поэтому сегодня были помятые и слегка нетрезвые. вру. но помятые были.
я принес ей этот стишочек и сказал, что лучше было бы там после первых двух строк поставить точку. чтобы вот так было:

— Можно, я залезу к вам в душу и её разрушу? — говорит он.
И веет от него добром.

и точка, все. не надо дальше продолжать.
а знакомая поэтесса, оправившись от утреннего разгула доброго и вечного, возьми да и дай другой вариант окончания стиха.

— Можно, я залезу к вам в душу и её разрушу? — говорит он.
И веет от него добром.
— А я говорю: "Попейте бром".

не, ну правда же. нельзя вот так.

так вот, о стихах. долой маски и покровы, вот стих, автор - юлько  riweth, и я по-прежнему щетаю, что это прекрасно, как рассвет.
и да, юлька и эта знакомая поэтесса - одно и то же летсо.

читать дальше***
Ну, вздрогнем, мы с тобою не придурки, и зря не растворяем мы хайло. Гляди-ка, что случилось в Подукурке, до самого Попищска всколыхло. Иван Иваныч, мизантроп и гнида, политик из уродов и расстриг, под выборы накрал винилхлорида, и нам на горке радиво воздвиг. Он сам небось катался в мерседесах, небось урвал и морду нажирай. Но сила есть такая у прогресса, что хоть пред ним ложись и помирай. Иван Иваныч лег, но недопомер, в экстазе благодетельствуя нас, он выкинул гляди ж какой ты номер, хотя на вид, конечно, ...очень своеобразный человек.
Диджеем стал Тимоха с Подберезки, хотя и негр, а наш и с бодуна. И полились тогда девичьи слезки, и началась меж бабами война. Тимоха как запилит нам шансона, как врежет Лепса или там клубняк... Но он любил Алешку Михельсона, не как политик, а ну как-то так.
Иван Иваныч пил совсем немного и был вдобавок щедр и очень крут. Но это как у общего порога — ты подотри, так сызнова насрут.
И след его собака полизала, и в мерсе люциферова печать. Его в собесе бабка заказала, чтоб знал, как взад заводы не включать, как пенсию платить опосле срока и быть вообще бессовестным козлом. Собесный сторож Васька Поторока решил, что он сквитается со злом.
Он взял всего-то вшивую бутылку, поскольку за всеобщее радел. И встретил. И вхреначил по затылку. И сам явился пьяный в райотдел.
Не вру я, Афанасьич, ни граминки, я не алкаш, не дурик и не враль. Мы справили шикарные поминки, порвали три баяна и рояль. И бабка та собесная немало, запивши корвалолом первача, над гробом олигарха причитала, что бедного решили сгоряча. Ведь все-таки душа его живая, и все-таки культура же и как теперь решит община трудовая, чтоб не заглохло радио «Маяк». А после, как закончилась и водка, так бабка прослезилась и взвилась. Порвала на груди косоворотку, что это все неправедная власть. Не жисть, кричит, а эта вот... гиена, в стране бардак, а с нас чего возьмешь. И нанялась на радио бессменно, чтоб научить порядку молодежь.
Случаются отелы и покосы, картошка поднимается в цене, но бабка с Тимофеем, как матросы, как штык, с утра на радиоволне.. Она и про погоду, и про дело, и как наутро глянуть молодцом. Уже насквозь приемник прозудела, поскольку фицияльное лицо. Такое дело терпим год от году, ведь ежли возразишь, то вдруг убьет? Обратно ж бабка - нашего народу, и как переживает за народ.
Когда ты много спер, то спи некрепко. Ведь могут укокошить невзначай. С опаской ешь телятину и репку, и свет без опасений не включай. И не недооценивай собес-то! Они там, хоть кряхтят, но огого, а если и оставят мокро место, то тут же станут грудью на него.
А мы же люди старого замесу, на знамя мы поднимем чонибудь. Маяк-маяк, ответьте райсобесу, вас вызывает хутор «Красный Путь».

а кто захочет интервью про сиське, вы свистите, я ссылочку повешу тогда. так-то я свои рабочие творения людям не показываю.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

словесные игры, оформляемые тут же походу в тексты и претендующие на литературу - большое зло. с точки зрения этой самой литературы.
потому как есть куча ограничений - а как это я покажу человеку, что я реально к нему чувствую. да хоть как литгерой к литгерою, какая нафиг разница, если всем понятно, кто тут за кого играет.
вот это большое зло на самом деле.
по словескам я до сих пор в некотором роде тоскую - но не по тем, где люди пишут истории, разговоры и тыды. а по тем, когда люди садятся рядышком и ведут длинные задушевные гм разговоры. у меня было такого в количестве. особенно хорошо это катило, когда мы не знали, чего делать дальше с героями текстов. или вообще хотелось чего-нибудь новенького, от балды, просто так - концепт погонять (тм).
тоскую - да. но практиковать - увольте.
у меня уровень эмпатии обычно зашкаливает, при этом, отыгрывая героя, искренность зашкаливает тоже, это хорошо поставленный навык, подкрепленный личными ттх.
и куда я потом со всем этим добром денусь?
вот мне к примеру хватит того, что я вовремя понял: Сауле - это просто Сауле. сама по себе девочка. ничего личного (тм). а то как бы я потом...

читать дальше-- И не стыдно вам врать, милорд Сорэн?
-- Это смотря как ко вранью относиться. Если рассматривать его как способ защиты…
Они остались в кабинете вдвоем, и теперь сидели в креслах возле низкого столика, на котором мона Доменика – оказалось, что неприветливую девицу с вязаньем зовут именно так, тяжеловесно и старомодно – накрыла чай. Чаеварка была маленькая, изящная: три вставшие на хвосты химеры удерживали в пастях цепь, на которую подвешивался круглый чайник; внизу под чайником горел синий медленный огонек спиртовки. Пахло пьяной вишней и горячей от солнца травой – окно было распахнуто настежь, и за ним был пустырь с белыми головками одуванчиков и темными купами тополей на окраине.
Они сидели и смотрели туда, в яркую зелень, потому что смотреть в глаза друг другу было почти невыносимо. Так всегда бывает, когда люди слишком ненавидят друг друга, но хорошее воспитание и весь жизненный опыт не позволяют вцепиться в горло ближнему своему.
По-хорошему, это нужно было сделать еще два года назад, когда они так мило беседовали над Слепянским водостоком. Теперь-то что уж, поздно.
-- А вам есть от чего защищаться? – спросил Алоиз Игнациуш Штальмайер
-- От вас, -- сказал Феличе, чувствуя себя до крайности глупо.
Лицо мессира Штальмайера тронула снисходительная усмешка.
-- Я такой страшный? Помилуйте. Едва ли мною можно пугать младенцев.
-- Ну, одного младенца вы напугали до полусмерти.
-- Это вы о некоем Альбине Стацинском? Вот уж не думал, что вы опуститесь до воровства писем из чужих почтовых ящиков.
-- Я тоже, знаете ли, не предполагал, что такие методы…
-- Господь с вами, милорд Сорэн! Методы… скажете тоже. Вы наших методов еще не видали.
В эту минуту Феличе отчетливо и остро пожалел, что эта беседа происходит не в его кабинете в эрлирангордской квартире. Тогда бы он выволок из секретера кожаную папку, до отказа набитую всяким бумажным хламом, и там, среди старых счетов, открыток к Пасхе и Рождеству, черновиков чужих стихов и обрывков собственных рукописей, которых, даже спустя годы, он стыдился невыносимо – откопал бы газетную страницу двухлетней давности. И сунул бы под нос этой скотине желтый лист с побледневшими от времени типографскими буквами, ткнул бы пальцем в скромное объявление в общей колонке, для удобства отчеркнутое красным грифелем.

"Городская ратуша к удовольствию и радости жителей и гостей города извещает, что с начала нонешнега месяца на перекрестке Госпитальной и Свентоянской улиц приватная компания «Синий кот» оказывает всем желающим услуги по исполнению желаний. Пожелавшие остаться неизвестными владельцы компании, дабы уровнять в правах и возможностях имущих и не имеющих достаточных средств к существованию горожан посредством городских властей доводят до горожан о ежегодной лотерее-сурпризе, в каковой каждый житель города может принять участие и осуществить любую свою самую смелую мечту при помощи новейших и безопасных технологий.
Никакой магии! Только прогресс и наука!"

Как же он сразу-то не сообразил. Адрес они, конечно, сменили, и профиль деятельности тоже. Но – "Синий кот". Только дурак обманулся бы.
Ты и есть дурак, хихикнул внутри, в голове, глумливый едва слышный голосок. Помощь молодым авторам. Переводы, мать твою.
-- Надеюсь, что и не увижу.
-- Надеяться никогда не поздно. Как это там у вас?

Но если ты входишь во тьму, а она бела,
Прыгнул, а у тебя отросли крыла, —
То это Бог, или ангел, его посредник,
С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:
Последний шанс последнего из последних,
Поскольку после последнего — сразу он.

Это то, чего не учел Иуда.
Это то, чему не учил Дада.
Чудо вступает там, где помимо чуда
Не спасет никто, ничто, никогда.

-- Кажется, я ничего не напутал? Всегда бывает неловко перед автором, а память у меня, за давностью лет…
-- Замолчите.
-- Милорд Сорэн. Два слова – и вы избавитесь от этого навсегда.
На тонкостенных чашках были нарисованы фиалковые букетики. Бледно-лиловое, капля розового отсвета, серое. Золотое клеймо мастерской Гарднера на фарфоровом донце.
Издеваются они над ним тут, что ли?!
-- От чего? – спросил Сорэн через силу.
Его собеседник беспечно пожал плечами.
-- От чего захотите. У меня есть универсальное лекарство. Средство от всего. Две минуты брезгливости, вполне естественной для человеков, потом десять минут здорового сна – и вы вновь готовы радоваться жизни.
-- Хотел бы я поглядеть, как это у вас получится.
Вместо ответа мессир Штальмайер легко поднялся из своего кресла, переставил на письменный стол поднос с чаеваркой и чайными приборами – жалобно звякнул фарфор, -- прошел к книжным шкафам и, повозившись немного у нижних полок, принес и поставил перед Феличе на чайный столик сплетенную из ивовых прутьев корзинку.
Плетенье было таким частым, что трудно было разглядеть содержимое. Но оно возилось внутри, жалобно пищало – не то от голода, не то от боли – и отчаянно рвалось наружу.
-- Так вы действительно ничего не боитесь, милорд Сорэн?
-- Подите к черту с вашими фокусами. Что это такое?
Вместо ответа Алоиз Игнациуш отомкнул ивовую задвижку, запустил руку внутрь, поморщился, будто от несильной, но досадливой боли, и вынул наружу странное существо. Оно было похоже на шерстяной мячик с длинными тоненькими лапками-веточками, и разевало полный острых и мелких зубов рот.
-- Это и есть лекарство, -- сказала Алоиз. – Дайте салфетку, Сорэн, оно все-таки цапнуло меня.
-- Боитесь, что от крови ошалеет и сожрет совсем? – спросил Феличе.
-- Издеваться над ближним вам не к лицу.
Он смотрел, как течет по запястью мессира Штальмайера красный ручеек – не ощущая в себе совершенно никаких чувств. Ни брезгливости, ни гнева, ни досады. Только холодный расчет – удавить эту тварь.
-- Никакой вы мне не ближний. Ни вы, ни вся ваша контора, со всеми дешевыми фокусами.
-- Но зачем-то же вы оплатили пять лет назад заказ на имя Северина Хенке. Нельзя сказать, чтобы кто-то из наших клиентов и заказчиков не был бы доволен результатом. Вы справлялись, как у него дела?
Феличе не ответил. Сама по себе эта мысль была не такой уж дикостью – если бы речь шла о ком-нибудь другом. Он попытался представить себе, как приходит к Ковальскому домой, долго нажимает на сонетку звонка, слушает тоскливые переливы за дверью – и наконец ему открывают… и что?!
-- Напрасно, -- сказал мессир Штальмайер. Существо в его руке все так же трепыхалось, рвалось на волю. Но кровь унялась, свернулась на ранке почти черным сгустком. – Вы образцовый заказчик, милорд Сорэн. Мы могли бы сделать для вас исключение – принять ваш заказ без оплаты.
Феличе хмыкнул.
-- Знаете, как говорят в одной запрещенной книжке? "Я бы мог скупить весь Арканар. Но мне не нужны помойки".
-- Хотите, я скажу вам, какое у вас самое сокровенное желание?
-- Вы умеете читать мысли?
-- Не ерничайте. Потому что это вовсе не покойная государыня Митральезы со всей вашей великой любовью. Это тексты, милорд Сорэн. Черные буквы на белой бумаге, как любит повторять наш с вами общий знакомый. Это тексты, и ваши обязательства Хранителя, который не может позволить себе ни строчки. Сколько авторских листов вы сожгли за… скажем, за последние двадцать лет? Не хотите подсчитать? А посмотреть на них – хотите?
-- Подите к дьяволу!..
Он вскочил, едва не опрокинув чайный столик. Белый от ярости, с тяжело колотящимся сердцем, почти ничего не видя перед собой.
-- Вы идиот, Сорэн. Вы сделали из абсолютного текста религию, молитесь на него, как придурки, страдаете, мучаетесь – но никто, никто добровольно не хочет облегчить себе жизнь. Даже теперь, когда весь ваш абсолютный текст стал относительным.
Алоиз Игнациуш разжал пальцы, и маленькая мохнатая тварь вырвалась на волю, шустро пробежала по столу, вскарабкалась по портьерам, перемахнула подоконник и исчезла в одуванчиках. Только белый пух полетел.
Феличе усмехнулся и протянул своему собеседнику хрустящую от крахмала льняную салфетку.
-- У вас кровь, мессир Штальмайер.
Уходя, Сорэн на мгновение задержался у стола – там, где он оставил недопитый стакан с водой, тот самый, который подала ему Доменика Штальмайер. Задумчиво глядя мимо Алоиза, отхлебнул теплой воды.
Она была сладкой и пахла яблоками.

сегодня как-то так:

где-то сегодня встретилось:

в нашем возрасте только и осталось, что смутное беспокойство и созидательные мысли, особенно по ночам. ну да против беспокойства у нас есть фенозепам, а против созидательных мыслейй - прозак, так что еще поживем!

с утра я, конечно, совсем другое хотел написать.
про зонт.
зонт - это важно. я ненавижу зонты, вообще-то, но бывает, что без них никак, и уж если таскать в сумке какую-нибудь тяжеленную гадысть, пускай она хотя бы нравится тебе до одури.
так вот, года два назад я купил себе зонт - самый идиотский из всех, какие нашел в магазине.
он серый, и по краю неброский графический рисунок черным.
там идет друг за другом странная гоп-компания. надо полагать, бродячий цирк. или переездной дурдом.
первая в этой процессии - хлопотливая тетенька в старинном платье и с дурацкой прической буклями. очень похожа на кассиршу, которые сидят в таких специальных будочках в парках, продают билеты на карусели. потом следом за ней идет силач в трико, одна рука у него занята гантелей, он эдак картинно ее сжимает, чтобы было видно, какие у него мускулы и что он вообще герой. а еще у него есть усы и бакенбарды. красавчик, в общем.
далее - романтическая девица, в длинном летящем платье и соломенной шляпке, правда, нос у девицы слегка длинноват, зато волосы завиваются кудряшками, на ногах легкие туфельки с крошечными бантиками, похожие на современные балетки. вообще я этот вид обуви не перевариваю, но девице на зонтике ужасно идет. я уже два года знаю, что ее зовут Оливия.
за Олив следом тащится странный товарищ. вместо человеческой головы у него лошадиная - вместе с гривой, с удилами и что там еще из упряжи положено в этой части лошади. мне лень сейчас гуглить. росту шкет малого, потому из лошадиной морды торчат только коротенькие ножки. видно, что чувак очень старается за всеми успевать.
вот точно так же, как про Олив, про него я знаю - что на самом деле это я.
вот так выглядит моя социальная маска. снаружи - лошадиная морда, а внутри человечек с ручками-ножками, с голосом, с глазами, наконец.
дальше там еще кто-то нарисован, один или двое - я когда дохожу взглядом до этого чувака-лошади, внимание моментально рассеивается, и я сразу забываю, кто там еще есть. вроде, один с литаврами, один - с огромным барабаном, хотя сам махонький. смешные.
в общем, вот они идут вокруг зонтика.
и я иду под дождем.
дождь мелкий, кругом теплынь, с каштанов облетают белые и розовые лепестки, пахнет сирень, одуванчики уже белые стоят, слиплись маковками под дождевыми струями.
и мы идем - я, Олив, чувак, который лошадь, но на самом деле - я, только внутри, и солнце на нас светит, и каштановые лепестки летят, и кажется, что лето никогда не кончится.