некоторые люди трепетно хранят в альбомах засушенные розы от бывших возлюбленных. еще письма некоторые хранят, да. я и сам такой, у меня есть и пачки писем, и засушенная в тетрадке с рукописью роза. ну чем, ну чем я хуже собаки?!
фотографии, билеты в кино, театральные программки... я даже знаю одного товарища, который два десятка лет хранил два троллейбусных билетика - в память о поездке, во время которой он впервые поцеловал девушку своей мечты.
а я два года хранил в кладовке вентилятор.
и вот, и вот!!!
я его собрал, и он дует мне холодным ветерком в пузо и пятки. жизнь есть щасте.
и доказательство, что даже от самых одиозных людей может быть польза.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Вечный полдень


Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дyм.
В глyщобy пyть его лежит
Под дерево Тyмтyм.

Он стал под дерево и ждет,
И вдрyг граахнyл гром —
Летит yжасный Бармаглот
И пылкает огнем!

Раз-два, раз-два! Горит трава,
Взы-взы — стрижает меч,
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч.

О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
Хвалy тебе пою!


Когда они выбрались на твердую дорогу, перевалило далеко за полдень. Багровый, затянутый дымкой косматый шар солнца готов был вот-вот упасть за острые верхушки елей ближнего леса. Навскидку, до него оставалось пару часов пути. Там, конечно, будет прохлада, мягкая трава, там перестанут кружить в белесом небе над дорогой ястребы и воронье – не увидят, не донесут, — там, в лесу, будет легко и спокойно… и кончится вот эта замечательная дорога, вымощенная охристой мелкой плиткой… с ума сойти, кто же может себе позволить вот такие дороги посреди чистого поля… кончится легкая дорога, потянутся лесные просеки, перевитые, будто вспухшими венами, древесными корнями, с промоинами луж после вчерашнего дождя, с комарьем.
Не будет никакого отдыха.
И лесного ручья не будет тоже.
Ты не напьешся до тех самых пор, пока вы не дойдете до границы.
Ты так и будешь толкать эту проклятую телегу, помогая двум тощим лошаденкам тащить их горький груз.
Лошадей и телегу они нашли в одной из брошенных деревень. Там было пусто, дома наполовину сожжены, наполовину разграблены. В палисаднике одного из домов, заросшем мальвами и кустами смородины, паслись две лошади – соловая и гнедая, сейчас, впрочем, одинаково серой масти. Щипали траву мягкими губами, тяжело вздымались от дыхания раздутые животы. Забор в палисадник был повален.
На заднем дворе этого же дома нашлась телега – на удивление целая. Как будто кто-то нарочно оставил ее для них, чтобы они могли завершить свое страшное дело.
И вот теперь они едут.
То есть на самом деле они идут позади телеги, подталкивая ее на дорожных ухабах, идут уже второй день подряд, спотыкаясь и слабея с каждым шагом, старательно притворяясь друг перед другом, что полны сил и решимости довести все до конца.
Конечно, сейчас им намного легче, чем было до того, как нашлись две эти полудохлые клячи. Тогда в их распоряжении были всего лишь сооруженные из елового лапника, плащей и кожаных ремней волокуши, а на вымощенную желтыми плитами дорогу они тогда еще не вышли, и при одном воспоминании о том, как это все было, хотелось плакать.
Впрочем, сейчас плакать хочется не меньше.
— Не могу больше, все. – В изнеможении Алиса опустилась в траву на обочине дороги.
— Что-о?
— Что слышал. Не могу. Это все не имеет никакого смысла. Он, наверное, умер уже. Или все равно умрет раньше, чем мы дойдем.



читать дальше— Иди посмотри, — невозмутимо велел Шляпник. Он вел себя так, как будто не было для него ни этого пути, ни всего, что случилось до того. И если бы не изорванная одежда, не грязное лицо и руки, можно было бы подумать – он только что вышагнул из своего собственного мира. Мира, где нет никакой войны, где всегда пять часов и время пить чай.
И шляпу свою он тоже давно потерял.
— Кто пьет чай, тот отчается, — сказал Шляпник, кривя рот в дурацкой улыбке. – Иди погляди, что там с нашим другом. Не думаю, что он решил обмануть наши надежды и все-таки помереть. Но кто его знает.
Тихо поскуливая от боли в уставших ступнях, Алиса все-таки встала. Подошла к телеге, приподняла край полотнины.
Черт бы побрал все на свете.
Он был еще жив.
Дрогнуло кожистое веко, поползло вверх, открывая синеватый белок глаза; мутный зрачок сфокусировался, и Алиса отразилась в нем, как в кривом зеркале.
— Видишь, как бывает, — сказал Шляпник. – Когда голова барабардает с плеч. Это только в детских песенках выглядит радостно.
— Зачем ты тогда его убил?
— Если бы я его убил, тогда он бы умер. Логично? А он живой. И я очень надеюсь, доживет до границы. Хочешь отдохнуть? Ты выглядишь усталой. Я могу развести костер. – Он вынул из жилетного кармана часы – закопченную серебряную луковицу на цепочке, — щелкнул крышкой:
— Сейчас как раз пять часов, будем пить чай.

Маленький костерок, разложенный в стороне от дороги, в распадке посреди широкого луга, отчаянно дымил и пырхал искрами. Лошадей распрягли и стреножили, и теперь они бродили в высокой траве и пофыркивали, и было видно, как они встряхивают гривами, как от каждого их движения взлетают с земли мелкие ночные мотыльки и теряются в ползущем из распадков тумане.
В узелке, припрятанном в куче тряпья на телеге, как раз в страшных извивах змеиного хвоста, нашелся жестяной чайник, железная банка с заваркой и завернутый в относительно чистый носовой платок обломок кускового сахара. Желтый и дырчатый, как летняя луна на восходе.
— Откуда это все? – удивилась Алиса. Сколько она помнила, никакого чайника они с собой не брали.
Они вообще не брали с собой ничего, они отступали с поля боя, как воры, как последние предатели. Потому что если бы хоть кто-нибудь увидел их и понял, что именно они собираются делать… ни своим, ни уж тем более чужим это бы не пришлось по нраву.
Они отступали, как трусы, и единственное, что взяли с собой – это вот его. Это чудище, тяжело вздыхающее на телеге, укрытое рядном, будто и впрямь покойник, чудище с нелепым именем и еще более нелепой судьбой.
Еще до того, как увидеть его впервые в жизни, Алиса думала, что он похож… она так и не придумала толком, на кого он может быть похож. Для этого названия в ее мире не придумали зрительного образа. Длинное закованное в броню тело с острым гребнем шипов вдоль хребта и таким же шипастым сильным хвостом, мощные лапы, довольно куцые крылья, тупая морда и пасть, полная зубов. Все по отдельности не вызывало ни ужаса, ни отвращения, но она слишком хорошо помнила, как увидела его впервые.
В огненном зареве, изрыгающего пламя. Падающего с небес, неотвратимо, как судьба.
Он был прекрасен, как может только быть прекрасно абсолютное зло. Но абсолютным злом он не был.
Он был просто последний, единственный в своем роде. Нисколько не заслуживающий того, чтобы быть убитым и отданным после на потеху толпе.
Потому что всякая жизнь и всякая смерть имеют право совершиться в достоинстве.
— Держи свой чай, — сказал Шляпник, протягивая Алисе обернутую носовым платком жестяную кружку. – Осторожно, не ошпарься, это все-таки кипяток. Сахар?
— Скажи еще – лимон и сливки.
— Сказал бы, но нету. Вот потом, когда мы все закончим…
— Мы никогда, никогда ничего не закончим! — она оттолкнула от себя чашку, плеснул кипяток, по счастью, мимо.
— Тише, дитя! Ты что?! Тише…
Стрекотали в траве кузнечики. Небо на западе было розовым и нежно-золотым. Как будто никогда и нигде не было войны.
— Мы дойдем до границы и тогда все кончится. Мы его отпустим, и он будет жить где-нибудь там… в каком-нибудь лучшем из миров. Здесь-то, сама понимаешь, его убьют. Если не я, то кто-нибудь другой. Прискачет печальный рыцарь на белом коне, бродячий рыцарь… Посмотри на меня, дитя.
— Я не дитя, — сказала Алиса, поднимая глаза, понемногу переставая всхлипывать.
Перед ней сидел немолодой человек с очень усталым лицом. Теперь, без белого грима и нарисованной улыбки, он выглядел растерянным и нелепым, и невозможно было поверить, что это – тот самый герой, который сразил Бармаглота… ладно, назовем уже вещи своими именами.
Светозарный мальчик.
Смешно.
— Как тебя зовут? – спросила Алиса. – Я не могу тебя никак не звать.
— Ты же знаешь, — удивился он. – Шляпник. Меня зовут Шляпник.
— Это не имя, — возразила она терпеливо. В носу и в горле было щекотно от невыплаканных слез. – Это профессия. Например, сапожник. У тебя порвался сапог, вот, — она подергала за растерзанное Бармаглотовыми когтями голенище. – Если ты его починишь, я смогу звать тебя Сапожник.
— Хорошо, — согласился он так покорно, что Алиса даже удивилась: всякое видала она от этого человека, кроме покорности. – Тогда придумай сама.
Она помолчала, глядя в вечереющее небо. Кузнечики стрекотали тише, и от леса начинало тянуть сырой прохладой. Их сокровище на телеге дышало глубоко и размеренно, как будто чувствовало, что до границы осталось совсем ничего, и можно уже не умирать. Как будто эта близкая граница и впрямь придавала ему сил.
— Допустим, Джон, — сказала Алиса. – Давай я буду звать тебя Джонни. Тебе, знаешь, идет. Эй, Джонни!
— Эгей! – откликнулся он, впрочем, не слишком весело.
— Вставай, пошли. Хватит чаи гонять. Это пока ты был Шляпником, можно было пить чай и отчаиваться всласть.
— Ну конечно! – он кряхтя поднялся и принялся затаптывать костерок. – Шляпник пьет чай. А Джонни бодро шагает по дороге. Выучил погибель на свою голову…
Не говоря ни слова, Алиса подошла сзади и обняла его за шею. Неожиданно оказалось, что для этого ей пришлось привстать на цыпочки. Еще более неожиданным было то, что у Шляпника – то есть у Джонни, да, у Джонни! – колючая жесткая щека.
— Ты что, дитя? – удивился он, оборачиваясь.
— Молчи, молчи, пожалуйста…
Не было ни мира вокруг, ни неба, ни запаленного дыхания умирающего зверя.
— Ты спятила, — сказал Шляпник едва слышно, разжимая объятия.
— Может быть. Знаешь, вот прямо сейчас мне совершенно все равно. И нет, я не пожалею. Я никогда не пожалею об этом.

Дорога из желтых кирпичей кончилась так неожиданно, что сперва Алиса даже решила, они просто потеряли путь в сгущающихся сумерках. Дальше было только ровное поле, черная стена леса по правую руку и синеющее небо с яркой звездой низко над горизонтом.
Посреди поля торчал полосатый столб. Далеко впереди – еще один, смутный в наползающем тумане.
— Все, — сказал Джонни. – Мы пришли.
— И что дальше?
— Не знаю. Наверное, разрезать ремни и выпустить его. Пускай летит.
— И пылкает огнем, — пробормотала Алиса. – Слушай, как он полетит, если ты почти превратил его в решето. Я вообще не понимаю, зачем ты с ним бился, если он такой… замечательный.
Шляпник поглядел на нее с недоумением.
— Я же говорю – дитя. А ты не веришь. Неужели ты до сих пор думаешь, что я именно с ним бился?
Алиса откинула с телеги рядно. Бармаглот не шевелился, вообще не издавал ни звука, даже, кажется, не дышал. Только смотрел на нее. Ясный взгляд, в зрачке отражается синее небо и девочка со смятенным лицом и растрепанными рыжими волосами.
— А с кем?
— С Королевой. Нужно было как-то защищать вас от нее. Кролика, Чешира, весь этот мир… тебя.
— Уж Чешир бы точно смог сам за себя постоять.
— Не придирайся к словам. Сказки любят точный ход событий. Сказано – герой должен бороться со злом. Какая разница, кого назначили на эти роли.
— Мы не роли, — сказала Алиса. Отчаянно хотелось плакать. Но на сегодня, наверное, уже хватит слез.
Шляпник мягко погладил ее по щеке.
— Поэтому мы с тобой тут. И с ним тоже.
Алиса из-под ладони всматривалась в туман за пограничным столбом.
— Что с ним там будет?
— Понятия не имею. Там чужая земля. Чужая сказка. Там ему тоже найдется место. В сказках, знаешь, полным-полно драконов. Будет себе принцесс воровать…
— И какой-нибудь бродячий рыцарь рано или поздно снесет ему голову.
— Сказки устроены… своеобразно.
Шляпник отпустил поводья. Алиса могла бы поклясться: он улыбался. Но то ли сумерки шутили с ней скверные шутки, то ли она просто сильно устала, но сейчас она не могла разглядеть на его лице даже тени усмешки.
— Поворачивай, — сказала она.
— Что?
— Поворачивай, я сказала! Мы отпустим его здесь.
— Здесь-то его точно убьют.
— Здесь мы с тобой, — напомнила она со сдержанным ликованием в голосе. – И посмей мне только сказать, что я зря тащилась с тобой и этим кошмаром через всю Волшебную страну.
И закрыла глаза, чтобы не видеть и не слышать, как Шляпник сейчас начнет гневаться и возражать.

Стояла оглушительная тишина. Устав ждать, Алиса взглянула из-под ресниц.
Не было никаких сумерек.
Ослепительный полдень сиял над миром, яркий, как будто только что сотворенный. Стрекотали кузнечики.
Далеко-далеко, похожий на острую точку в сияющем зените, парил в небе дракон.

11 мая 2014 год
Минск.

это какое-то адово занятие - через каждые несколько минут прислушиваться, дышит ли собака. и если не дышит, идти к ней и смотреть что и как.
замирать, подходя к двери квартиры, проворачивая ключ в замочной скважине - да или нет?
звать гулять и думать - встанет или не сможет уже.
сидеть на работе и думать, что может - все.
засыпать и просить только об одном - пусть уже все. пусть это решение приму не я. или хотя бы - пусть я приму его не сегодня.
рассказал вчера юльке. весь вечер плакала. утешал ее и думал - не надо, не надо было говорить.
а потом думал, что нет, она бы мне не простила, если бы я не сказал. или сказал слишком поздно.
и думаешь вот вроде бы - это такая вещь, к которой надо дать привыкнуть. смириться с предстоящей потерей и отпустить.
но нет, привыкнуть невозможно.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

ну что.
мне сорок три года, кошке - четыре с половиной.
но за мухами я покашто охочусь лучше, чем она.
и когда я охочусь за мухами, я ни за кем не бегаю с жалобными воплями и не смотрю глозаме, всем собой говоря: поймай эту муху и срочна отдай мне, потому что я жыть без нее не могу!
я могу жить без мухи.
но почему-то приходится - с ней.

текст. просто так, в тоскеЕхали мы шагом с горки на горку,
Да потеряли ось от колеса.
Вышли мы в присядку – мундиры в оборку.
Солдатики любви – синие глаза.


Год 848, конец февраля.
Катанг.

С неба сыпалась снежная крупа, порывами налетал ветер, и мелкие льдинки, из которых, собственно, и состоял снег, стучали по стальной обшивке монитора. Однообразный утомительный звук раздражал. Берег выглядел безжизненной полосой песка, кое-где укрытого пятнами снега, и казалось невероятным, что где-то там, далеко, есть города, а в них – люди. Бесконечнрое множество людей, улицы и дома, в окнах которых горит свет, и колокольный перезвон с башен доброго десятка храмов летит и тает в сеющемся с низкого неба снежном мареве.
Монитор зарылся тупым носом в берег, сломав намерзшую по самой кромке воды ледяную корку. Было слышно, как наверху отдраивают люки. Снежинки липли к стеклам иллюминаторов и не таяли, скапливались сугробами на замерзших причудливыми соляными кристаллами подтеках морской воды. Болард вдруг поймал себя на бешеном желании разбить стекло и, высунувшись наружу, глотать ртом мокрый ветер и замирать от восторга и боли, чувствуя, как он сладок. После воздуха Ниды испытать восторг было так просто.
-- Хватит дрыхнуть! Приехали!
Дверь грохнула, отлетая к косяку, и на пороге каюты встал Ивар. С его табара ручьями стекала вода, но глаза из-под капюшона глядели весело.
-- В такую-то сырость? – Болард передернул плечами, еще глубже зарываясь подбородком в меховую опушку плаща, служившего ему одеялом. – Чего это ради? К тому же лошадей наверняка нет.
-- Лошади есть, -- возразил Ивар безжалостно. – Вставай, хватит себя жалеть. Лежит тут, понимаешь, и сокрушается о несовершенстве мира.
Болард вздохнул. Не объяснять же, в самом деле, что он просто боится выйти наружу – и увидеть перед собой пепелище.
Не дожидаясь ответа, Ивар переступил через высокий комингс, в несколько шагов преодолел тесное пространство каюты и, подхватив Боларда под руки, точно немощного старца, вынул приятеля из кресла. Поставил на ноги, встряхнул и, стараясь не глядеть в воспаленные после двухдневной бессонницы глаза, объявил, что в полумиле от берега деревня, то бишь манор, а при нем около десятка холопских подворий, и что он уже послал туда гонца.
-- И если ты собираешься дожидаться, покуда из города прибудет отряд военной полиции, дабы изловить преступников и негодяев – а мы, с точки зрения здешних властей, таковы и есть, это точно, -- в общем, оставайся, познакомишься.
Болард поглядел на него, изумленно приподняв правую бровь, и неуверенно ухмыльнулся. Ему зачем-то вспомнилось, как невообразимо давно, еще в Смарде, он ворвался к матери в покой и ледяным тоном сообщил, что во дворе крыжаки. Он был спокоен тогда, хотя внутри все обмирало от ужаса, и мать точно так же, как вот сейчас Ивар, зашипела на заходящуюся в рыданиях Наль, Майкину матушку: «Оставайся – познакомишься!». Или это было не тогда, а потом, после, уже в Тверженской крипте, когда он нашел Майку возле постели умирающего Ивара… Господи, да какая разница.
Он тяжело переступил через упавший к ногам плащ и сказал глухо, стараясь не глядеть Ивару в лицо:
-- Знаешь, о чем я по-настоящему жалею?
-- О чем?
-- Что меня не пристрелили лет двадцать назад, в семдесят седьмом.
На лице Ивара отразилось недоумение.
-- Я плохо помню, что было в тот год, -- сказал он, смутившись, и отер рукавом табара мокрое лицо.
— Был бунт, -- Болард ухмыльнулся, очевидно, понемного приходя в себя. – Самое начало твоей блистательной карьеры. Тебя вместе с Виктором разбили наголову. Мне было десять лет, и в день твоего разгрома меня приняли в Орден. Как ты думаешь, стать герольдом Консаты в десять лет – это доблесть или сумасшествие? Виктор полагал, что второе.
-- Виктор? – переспросил Ивар негромко, и взгляд его сделался далек. – Кто это?
-- Папский нунций, -- огрызнулся Болард устало и покачал головой. – Нет, ей же Богу, зажился я на этом свете, если такое вот слышу. Ну, ладно, пошли, поглядим на твой город!

Через два часа они спали, лежа вповалку на брошенных поверх сена вытертых шкурах в стайне манора «Перекресток», и лошади, наклоняясь над ними, негромко всхрапывали и хрупали ржаной соломой. Метель улеглась, было морозно и ясно, и дорога, ведущая в город, укрылась мягким снегом.
Засыпая, каждый из них вспоминал, как гудела раскаленная от огня обшивка монитора и как потом от взрыва содрогнулись земля и воздух. Они уходили берегом, так быстро, как только могли, стараясь не оборачиваться к морю, но получалось у них это плохо. Там, у кромки воды, светились во тьме малиновыми угольями искореженные взрывом куски металла. Монитор «Не бойся», вынесший их из пламени Катастрофы, перестал существовать, и Болард почти вслух завидовал ему.
И еще они вспоминали, как две недели назад монитор «Не бойся» ошвартовался на рейде Эйле – а вернее, там, где некогда был этот рейд. Теперь из моря торчали черные обугленные камни и, увидев оплавленный гранит, Болард содрогнулся. У него не достало сил обернуться и взглянуть на город. Он знал, что увидит там: в Бертинорском коллегиуме и в Таргоне в него накрепко вбили кое-какие основы истории, а долгая причастность к делу Консаты успела убедить его в том, что если какое пророчество и существует, то обязательно сбывается, причем чаще всего так, как никто не ждал и не чаял.
Они стояли, отворачивая от ветра обожженные недавним жаром лица, и каждый из них думал о тех людях, которые когда-то жили здесь – а теперь их нет. Яроша, Ниночки, синеглазого и улыбчивого Альгирдаса Вагды, и сестры Боларда доны Гретхен, и даже брата Яроша Виталя, и совершенно непонятно, как быть с этим со всем и как жить дальше. Черная пустая земля тянулась впереди на много лиг к горизонту. Ничего, даже печных труб. Снег летел на пепелище, и это было как утешение.
Они лежали вповалку в стайне манора «Перекресток», и им снились одинаковые сны. Как будто каждый из них бредил наяву. А лошади, наклоняясь, дышали влажным паром над их головами, и просыпаясь, каждый из них удивлялся, как странно, что на свете может существовать такой покой.
Утром они позавтракали вместе с хозяином манора и узнали, что команда – шесть человек, все кто уцелел – разбрелась кто куда. До города было около двух лиг, и хозяин пространно рассказывал, как объяснял матросам, что ежели поспешить, так можно запросто успеть на Восточный экспресс, который ходит вдоль всего побережья. В самом Миглосе он, ясное дело, не останавливается, но на станции легко можно нанять экипаж, а бывает, что и дилижансы ходят. Услышав про Миглосе, Ивар успокоился: он рассчитывал, что ничего не изменилось, и там по-прежнему область Ордена. Он только сомневался, не путает ли он даты, но уж в этом следовало надеяться только на удачу.
Они расплатились за ночлег и за лошадей, и хозяин проводил их на двор. День был солнечный, но не яркий, по снегу прыгали воробьи. Пестрая кошка сидела на пороге стайни и умывалась старательно и равнодушно. Болард поманил ее, кошка фыркнула и продолжила утренний туалет.
-- Где-то я видел вашу светлость, -- кланяясь и одновременно взглядывая исподлобья, проговорил хозяин. Болард принял от него поводья и ответил безразлично и холодно:
-- Вы ошиблись, милейший. Я уже две недели как умер.

Собака шла следом неотвязно, вихляющей ленивой походкой, и ее рыжие клочкастые бока тяжело вздымались – путь оказался неблизким. Всем своим видом собака выказывала крайнее возмущение двумя не очень-то благородными господами, которые, вместо того чтоб сесть где-нибудь в затишке, где не так метет, и спокойно позавтракать, грызли хлеб на ходу. Да и то сказать: хлеб! Если бы у этих мессиров был хлеб, она пошла бы за ними хоть на край света. А то горелые пирожки из кавины на углу, разносчица продает их по дюжине на медячок, а когда покупателей не находится, даром раздает уличным попрошайкам, или попросту вываливает противень в ведро для помоев на задах кабачка.
Двое мессиров, по-видомому, тоже понимали толк в дармовых пирожках, потому что были не в меру щедры.
-- И так денег нет ничерта. – вдруг заявил один из них, помоложе и пообтерханней, -- а ты еще и шавок бродячих прикармливаешь.
-- Я не прикармливаю. А просто самому жеватьэту дрянь…
-- Ну еще бы! – непонятно чему обрадовался молодой, неприятно сощурил желтые, как у филина, глазищи.—Где уж нам уж!.. мы к этой мерзости непривыкшие… после консульских куличей!
-- Заткнись.
Собака шла следом и глядела укоряющее. То ли перебранка ей эта не нравилась, то ли опасалась она за продолжение банкета.
Старший бросил псине недоеденный пирожок, а сам уселся в нише под стеной. Обтер жестким рукавом куртки мокрое от летящего снега лицо. Улица здесь заканчивалась, впереди была круглая площадь с выкрашенным охрой и известью зданием ратуши. Над невысоким позолоченным шпилем кружила стая голубей, круглая куртина перед крыльцом была заботливо укрыта лапником – город славился любовью к благоустройству и зеленым насаждениям.
Собака улеглась прямо на мягкие ветки пушистых вентанских сосен.
-- Позавидовать впору, -- вздохнул желтоглазый. – Еще немного, и я утрачу последние остатки гордости.
-- И уляжешься на клумбу?
-- И пойду к градоначальнику с протянутой рукой. Расскажу, что я сирота, сын лейтенанта Шмидта.
-- Кого?
-- Никого, -- раздраженно бросил желтоглазый. – Лучше скажи мне, друг любезный, сколь денег у нас осталось? Ага, ну, так я и думал.
-- Заплатить за ночлег хватит.
-- А есть мы что будем?! Пуговицы от штанов? – саркастически вопросил желтоглазый, и тут взгляд его уперся в грудь приятелю. – Кстати, а это что такое? Вот это самое! И не делай вид, что ты тут ни при чем… -- приговаривая так, он одною рукой вытаскивал из-за голенища сапога нож, другой же рукой продолжал удерживать приятеля за пуговицу камзола. – В общем, тебе такие сокровища ни к чему, а мне пригодятся. Сам потом спасибо скажешь.
-- Что ты собрался делать, ради всего святого?!
-- Не ори, не на базаре. Лучше скажи, ты ближайший кабак где видал?

… И ангелы неба пришли за мной, но не трепетала душа моя. О нет, Гаррэль Норра, за тобой придут не ангелы, сказал он себе. Если кто и постучит ночью в дверь твоего дома, то уж не гости с небес и не прекрасная мона, что в некотором смысле одно и то же. Недозволенные опыты с травами, минералами и зельями – это вам не детские забавы, а если приписать сюда еще и подозрительную дружбу с катангскими могильщиками, будущий приговор возникает как наяву, во всей красе и подробностях. Такого епископ Таконтельский тебе, мэтр Норра, не простит. Он бы еще рассказал, этот ренкоррский святоша, как лечить людей, ежедневно не совершенствуясь в опыте, не читая книг – как древних, так и новых, в общем, всех, какие удастся достать, -- не растирая минералы в мельчайшую пыль, которая проникает в легкие, вызывая кашель и удушье. Наложением рук и святым словом? Благодарю покорно,он не сарбинурский шаман.
И что же тогда? А вот что. Все просто, мой бедный самонадеянный друг. Или те, или другие, но дни твои сочтены. Взвешено, сочтено и отмерено, и все в руце Господней. Таконтель может быть доволен: ты неплохо знаешь Святое писание. Правда, это не помешает ему отправить тебя на костер. Или на крест – выбирай, что тебе милее. И не думай, что люди, обещавшие тебе защиту, так уж бескорыстны. Служить еретикам – все равно что мостить своими руками дорогу в ад, да и к тому же люди Консаты уже не столь всесильны, как прежде. Скажем, еще лет пять назад за предложение, подобное тому, что он получил сегодня в этой проклятой кавине, Гаррэль бы душу продал. При том, что пять лет назад он был всего лишь недоучка-травник, и никто им не интересовался, разве что родичи больных, испытавших на себе его не слишком удачное лечение. А теперь, мэтр Норра, когда пришло твое время, мессира Раймонда, графа Таргонского, а заодно и магистра ордена, скоро самого на дыбу потащат -- равно как и его приспешников. Сладок ли будет тебе поцелуй Таконтельской железной девы, Гаррэль-аптекарь?
Они нашли его в кавине, подошли неприметно, поставили перед ним кувшин с горячим, приправленным корицей вином. Он сразу понял – неспроста, и не ошибся ни на йоту. Не будет ли любезен глубокопочитаемый мэтр принять на себя управление аптекой на углу улицы Замковой, да, той самой, где лебедь в окне. Условия? Да никаких условий, мэтр, разве ж мы живодеры? Да только из уважения! Никакой арендной платы, отчисления от прибыли тоже без надобности, просто жалко, что имущество без пригляду. И ингредиенты все имеются, и весы, и тигли, и все что полагается, и они даже готовы позаботиться, чтобы мэтра не беспокоили разные особо любопытные мессиры. А клиентура богатая!.. Что вы, мэтр, помилуйте, при чем тут корысть! Ну, разве что иногда принять особого посетителя, выслушать, передать чужие слова…
Сегодня у него хватило ума отказаться, а у тех, кто предлагал – совести отступиться. Они ушли, оставив его над нетронутым вином, и еще долго он сидел, глядя, как отражается огонек свечи в вишневой черноте до краев наполненного кубка. Потом, понемногу, звуки и запахи стали проникать в сознание. Гаррэль хлебнул дармового вина, оказавшегося, кстати, сущей кислятиной, и только тогда приметил компанию, собравшуюся за соседним столом.
Там метали кости, что было, между прочим, строжайше запрещено в подобных заведениях. Однако, судя по лицам собравшихся, запрет этот никоим образом игроков не беспокоил. Тем более, что банк метали по мелочи – до тех пор, пока к столу не подсел новенький. Был он оборван, как последний бродяга, и почти так же грязен, но, поглядев в его лицо, Гаррэль испытал мгновенное и острое желание отвернуться. Уйти и вообще никогда больше этого человека не видеть и не вспоминать о нем.
Правой рукой, затянутой в кожаную дорогую перчатку, бродяга швырнул на залитый пивом стол горсть не то монет, не то и вовсе речной гальки, брызнули синие и золотые огни, компания ахнула и отшатнулась.
-- Эт-та что?
-- Пуговицы, мессиры. Пуговицы. Чистой воды. Желаете у ювелира освидетельствовать или так играть будем?
Разумеется, ему повезло—как везет только новичкам в игре или прожженным мошенникам. Хотя мошенником, несмотря на красноречивую внешность, Гаррэль назвал бы этого человека в последнюю очередь. Он также нисколько не сомневался в том, что бродяга сумеет сохранить и свой выигрыш, и собственную жизнь в целости. А раз так – чего о нем беспокоиться больше? Есть заботы и поважнее.
До того ли ему, когда род Норра вот-вот прервется? А впрочем, о чем жалеть. Выморочный род, обреченный, еще с тех самых пор, когда невенчанная жена Хорхе нэль Норры, мона Олив, высокородная распутница и святая, сложила голову на плахе – не за ересь, а за строптивость в амурных делах. Но смерть эта так напугала несчастное семейство, что сам мессир Мануэль, если не врут родовые хроники, застрелился, а шурин моны Олив, вконец потеряв рассудок от грозящей опасности, вступил в Святой Легион, завещав церкви все свое состояние и часть сокрытого от секвестра имущества незаконной невестки. С тех пор зараза святости и приверженности делу Господню накрепко засела в умах мужчин клана нэль Норра. Вот и последний из рода, Рауль – хоть и легат генерала Армады графа де Монфора, и родственник, а ни помощи от него, ни поддержки… Того и гляди, прибьют несостоявшегося аптекаря, как шавку подзаборную.
Но не мысли о скорой кончине бередят душу, вдруг понял Гаррэль. Этот бродяга, выигравший только что на его глазах целое состояние, поставив на кон горсть алмазных пуговиц.
Медикус расплатился за вино, которого не пил, и вышел вон. На улице снова мело, ветер швырял в лицо колючую снежную крупу, луна летела в мглистых тучах, зеленоватая дорожка ее света морщилась в воде канала Андер-Зее. Далеко на рейде мельтешили еще огни – сигнальные фонари суденышек береговой охраны и крейсерских лодок двух фортов, охраняющих вход в канал от незаконных негоциантов – а, попросту говоря, контрабандистов.
Гаррэль сидел на молу, свесив вниз обутые в потертые сапоги ноги, тувии пузырями топорщились на острых коленях. Рядом, придавленные камнем, чтоб не унесло ветром – рукописи. «Зелейник» Клааса Утрехтского, украденный в скриптории Бертинорского коллегиума, и родовод клана нэль Норра, принадлежащий Гаррэлю лично и не украденный нигде. Рессормский тополь с причудливыми листьями, в поледние годы слишком щедро устилавшими землю под родовым древом… Вот и ему скоро собираться в дорогу.
Ветер обнял за плечи и мягко толкнул вперед.
Гаррэль удержался на узкой каменной полоске чудом, но в эту минуту не придал знамению Господню никакого значения. Потому что внизу, у самой кромки прибоя, ничком уткнувшись в покрытый ледяной коркой песок, лежал человек, и человек этот был все еще жив.

-- С позволения мессира, я закажу глинтвейн. Вам не мешает согреться.
Кавина была почти пуста, лишь у стойки на высоких вертящихся табуретах сидели несколько посетителей, кое-кто – в обнимку с девицами. Гаррэль выбрал столик подальше, у стены, за колонной, подирающей низкий, обшитый деревом сводчатый потолок. В стену рядом со столиком был вмурован аквариум, и в подсвеченной изнутри зеленой воде сонно шевелили похожими на крылья плавниками золотые вуалехвостки.
-- Вы очень добры. – Юрген Рауль Хименес нэль Норра сидел, уткнувшись лбом в согнутые в локтях и сцепленные замком руки, и его выгоревшие на солнце волосы падали на эти руки льняной гривой. Перчатки Рауль снял, и в первое мгновение, увидев его ладони, Гаррэль, привычный ко всему, не смог сдержать вздоха. Услышав этот вздох, Рауль хмыкнул и посоветовал не обращать внимания на пустяки. Голос его был глух и почти не узнаваем. Впрочем, Гаррэлю хватило ума понять, что человек, которого он только что спас, и тот малахольный владелец превращенных в пуговицы алмазов – одно и то же лицо.
То, что он не узнал троюродного племянника сразу – это, как раз, медикуса не удивляло. Рауля он видел в последний раз года три назад. А человек – такая скотина…
Принесли глинтвейн.
-- Пейте,-- сказал медикус озабоченно, наливая родичу кубок до краев.—А то остынет.
-- Что?.. – он вздрогнул, будто проснувшись, и уставился на дымящуюся поверхность вина прищуренными желто-серыми глазами.
Гаррэль остолбенел. Раулю нэль Норра, его родичу, этой осенью должно стукнуть двадцать восемь. А человеку, сидящему перед ним, было никак не меньше сорока. Нынешняя жизнь, конечно, никого не красит, но чтоб до такой степени? И к тому же, досточтимый Рауль Хименес никогда бы не позволил себе такой небрежности в одежде – даже если его только что выловили из моря. Для этого нужен особый талант.
-- Вино пейте, -- повторил Гаррэль убитым голосом.
-- А… хорошо. – Рауль взял кубок – ребрами ладоней, – поднес ко рту. Отхлебнул и с усилием поставил питье на стол.
-- Я очень рад вас встретить, -- проговорил Гаррэль. – После всего, что мне довелось о вас слышать, мессир Рауль, это просто провидение Божье – увидеть вас живым и здоровым. Нужно известить вашу матушку.
-- Дигну, что ль? – имя прозвучало с явной издевкой. Гаррэль смущенно закашлялся. — Это еще зачем?
-- Вы запамятовали, -- сказал медикус со всей деликатностью, на которую был способен. – Вашу матушку зовут Франциска Мария Мерседес, в замужестве дез Норра.
-- Чушь собачья, -- отвечал племянник убежденно. Желтые его глаза смотрели куда-то в переносицу Гаррэлю, и от этого взгляда пробирал озноб. – И вообще, милейший, у меня такое чувство, что вы меня с кем-то путаете. Хотя за то, что подобрали – чистосердечное спасибо.
Ошибся, понял Гаррэль. Призрачная надежда на влиятельную защиту в лице свежевоскресшего Рауля таяла, как туман под мартовским солнышком. Значит, слухи о том, что Руис погиб в какой-то перестрелке в горах Миссалы – вовсе не слухи, а чистая правда.
Он повторил имя, и подбородок незнакомца вызывающе и надменно вздернулся.
-- Мало ли в Бразилии Педров, --изрек он задумчиво. – Однако… как вы сказали, меня зовут?
-- Юрген Рауль Хименес нэль Норра. А что?
Он пожал плечами.
-- Ничего. Красивое имя. Так, вы говорите, я умер?

боже боже, что я нашел!!!

starbel.narod.ru/index.html

там есть все. не просто все. а ВСЕ. и даже Литовская метрика. не говоря уже о Статуте ВКЛ.
ну и прочих плюшек немеряно. Баркалабовская летопись, суд над колдунами в Браславском повете (1615 год между прочим), летопись Панцырного и Аверки, боже. да я всего и не перечислю.
и все это можно скачать свободно и читать.
плюс полнейший электронный сборник фольклора. плюс театр тех времен и поэзия.
плюс исследования и публикации.

почему, ну почему - так поздно?!
впрочем, лучше поздно чем вообще никак.
**//радостно подпрыгивает на хвосте, обнюхивая обретенные сокровища.

а теперь - спаааааать!!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра