чудесный, чудесный день и вечер в особенности.
сперва-то мы при помощи ловкости рук и никакого мошенства победили страшного призрака ву-фенга в такой спицальной китайской игре. а у юли волшебные локти: если их составить домиком и бросать в этот домик игральные кубики, они обязательно выпадают нужной стороной. так мы и победили. все вместе. там командная игра - или все выигрывают, или все проиграли и умерли, деревню захватили коварные призраки и всех съели. но сегодня нас не съели. хотя обычно бывает наоборот. это очень хитрая и коварная игра. мы играем в нее, когда ходим к доктору в гости.
а еще я был парикмахер-террорист. да, я умею стричь волосы, причем ничего страшного не получается, а даже наоборот. без ушей и носов еще никто не уходил. если бы у меня не болела спина от этой работы, я бы точно переквалифицировался в управдомы. это очень прикольно)) но увыц.
потом вернулись с юлькой домой и низапне пошли вдвоем гулять собаку. а там тихий снег, и огни железной дороги, и молчаливые липы, и низкое ватное небо... юлька носилась по сугробам и швыряла в люсеньку снежками, а я шел и думал себе, что во-первых, уже забыл, как это когда не я гуляю собаку, а во-вторых, что не помню, когда мой ребенок носился по сугробам, смеялся и швырял снежки...
а потом пришли домой и пили чай с мороженым. мороженое и чай юля принесла мне на подносике. и это тоже было прекрасно, потому что целых сто лет обо мне никто не заотился и ничего на подносиках не приносил...

когда я был молодым и наглым, я дал в газете бесплатное объявление. ну да, именно так. "консультирую молодых литераторов на дому. профессионально, дорого". я же всегда пишу только о том, что было на самом деле. вообще-то я хотел познакомиться с кем-нибудь таким же ненормальным. ну, чего хотел, того и обрел. откликнулся некий молодой человек, принес рукопись поглядеть.
так вот, там была чудная фраза. до сих пор как гвоздь в голове торчит.
"ничего не случилось: отец упал с лошади, ударился головой об пень и потерял сознание".
а надысь я понял, что зря смеялся.
это очень жизненная фраза.
ну и почему же? вот у меня как раз такое сейчас. ничего не случилось, но состояние, как будто и впрямь грянулся башкой об пень с высоты седла.
как-то все очень лихо закручено в последнюю неделю. и работы дохрена и выше, и много разных мелких пакостей, и вообще картина мира слегка изменилась - накопилась критическая масса и хрустнуло по шву.
на работе поменялось начальство. тут есть много разных интересных деталей, открывающих не самые лучшие черты человеческой натуры. верхний смысл их в том, что сейчас я живу на работе - а это 9 часов каждый день, если повезет - в атмосфере позаугольных сплетен, пересудов, мелкой желчной чужой злости и тыды. разговоры с коллегами происходят в основном по принципу "раньше и трава была зеленей, и вода мокрее, и ночальство - ночальственнее". и вообще "мы все умрем, завтра останемся без работы". на то, что новое ночальство замыслило переезд в новый пафосный офис, подписало нехилые рекламные договоры и тыды, внимания как-то не обращается.
и вообще, работать эти люди не умеют, в жыздне ничо не понимают и вообще злобные сволочи.
между тем, эти самые злобные сволочи уже неделю носят меня на руках, внимательно и вынимательно прислушиваются к моим ценным советам и ваще. может быть, это они так искусно притворяются.
старые ответственные работники того и гляди начнут считать меня идеологическим предателем и моральным отщепенцем. я не могу донести до них простую истину о том, что на работу я хожу - работать. то есть зарабатывать деньги. личные и дружеские отношения - ни с кем вообще и никогда!! - никак не входят в мои планы. потому что нельзя мешать пиво с водкой, ерш получится, а вовсе не коктейль.
и все это ужасно отравляет жизнь.
стараюсь ни с кем не разговаривать вообще. блюду ментальную гигиену.
странным образом это распространилось и на виртуальное общение.
и еще я понял, что на самом деле меня кагбэ нет. то есть какого-то цельного, единого меня.
есть я, которого вы тут, в виртуальном пространстве, все хорошо знаете. но это не столько человек, сколько, вообще-то говоря, литературный проект. он пишет книжки, ржот, печалиццо и страдает, и в каком-то смысле это существо ближе всего ко мне и стоит.
есть человек, который ходит на работу и вообще коммуницирует с обществом по паспортному принципу.
есть еще человек, который родитель детки, и это вообще что-то отдельное.
того_который_ходит_на_работу, я вообще от себя отделяю. это жутко неприятное существо. местами занудное, местами циничное и скандальное, местами веселое и убийственно вежливое. и отягощенное по самое нимагу бесполезными в реальной жизни знаниями. ну, полезного там, может быть, то, почему подорожает бензин и когда случится девальвация.
а где в этом случае я, который из них настоящий - да фиг его поймет.
и это, знаете, как-то отравляет мне в последнее время существование.
и еще вот уже две недели я ничего не пишу. нет мозгов, сил и времени.
и бытовые мелкие траблы.
в общем, абонент ужжжастненько заебался.
простите меня, люди. я вас правда всех очень люблю и чувствую, как вы стоите у меня за спиной - там, по ту сторону монитора. это очень помогает жить.
я рассчитываю скоро вернуться.

низапне высокой поэзии. похоже, только на такие стихи я и способен.

деревня где скучал евгений
была прелестный уголок
тыцу бабы клавы из правленья
был самогонный аппарат

сегодня юлькина врач внятными словами через рот сказала, что видит у ребеночки ясные позитивные изменения. вот так-то.
и что, судя по клинической картине, менингиту наступает кагбэ конец. тбц конечно еще остался, но это небыстрое дело.
в общем, принять к сведению, поздравления отставить, и кулаки пока лучше не разнимать, конечно.

ну шо.
ко мне потянулись электронные издательства. нет, пока еще не либрусек. но тем не менее.
да, забесплатно, что само по себе уже удивительно.
это к вопросу, есть ли какая польза от того, что на СИ мои тексты висят мертвым грузом.
и это вот все в момент, когда я решил отпустить воду просто течь...

это был день лопанья мыльных пузырей.
извлек для себя два новых термина, которые вообще-то всегда идут в паре.

пострадайство и преодоленчество. употреблять с терпячкой.

текста ещеСентябрь 1949 года
Гервяты. Ургале, Лишкява.

Травы качались у самых глаз. Высохшее до соломенного шороха былье. Моросил дождь, крупные сизые капли повисали на стеблях. Низко шли облака. Они были похожи на серый с желтыми разводами дым, они цеплялись краями за верхушки сосен, рвались, брызгая холодным дождем, застывали над крестами капличек, повитыми рушниками. Пахло крапивой, из близкого оврага тянуло вереском и дурманом – морозно, влажно. Будто в начале весны. Анджей закрыл глаза. Лиловый вересковый дым вливался в него, как выстоянное в леднике вино, от него делалось больно дышать, и гулко, невпопад, колотилось сердце.
Так прошло, наверное, больше часа. Дождь вымочил рушник на просевшем в землю кресте, праздничное красно-черное вышиванье поблекло. Крошечный костерок, разложенный рядом, в распадке, шипел и сочился жидким дымом, подтекала под спину предательскими ручейками охапка опавшей листвы. Очень хотелось спать. Но спать было нельзя. Анджей поворочался, надеясь, что такая наглость дорого ему обойдется, что сдвинется повязка, поползет сукровицей наспех и неумело зашитая рваная рана на боку, и хоть так можно будет не опасаться заснуть. Ничего не получилось. Яр, который, собственно, его и перевязывал, свое дело знал. И он заснул, провалился в сон, как в омут, как в разверстую драконью пасть, и не помнил, как его поднимали, как тащили волоком, с заплетающимися по мокрой траве ногами, и пришел в себя только тогда, когда у тех, кто его тащил, кончились силы. Кто-то из его провожатых-носильщиков поскользнулся, разжались руки, и Анджей с размаху полетел вперед, на щербатые от времени и дождей мраморные ступени бывшего дворянского особняка.

Особняк утвердился на лысой вершине холма прочно, будто застрявшее в тополевой развилке воронье гнездо. Было здесь, как видно, не очень удобно, и массивное краснокирпичное здание словно осело назад. Оконные проемы были выкрашены белым, за давностью лет краска расслоилась и пошла пузырями. На вычурном козырьке, украшавшем чердачное окошко, были выбиты цифры. Анджей не сразу догадался, что они обозначают дату постройки. Дом был старый. Очень старый. Видимо, еще два века назад Болотная война превратила его в окружной госпиталь.
-- Эй, кто живой есть? – Яр стукнул прикладом карабина в дверной косяк.
Внутри очень не сразу возникло какое-то движение, потом задребезжала хлипкими петлями задвижка, отворилось смотровое окошко, и в него просунулся сперва мутный заспанный глаз. Зрачок ворочался, силясь разглядеть целиком и вообще уразуметь происходящее. Когда зрачку показали карабин, соломенные ресницы сморгнули, и сиплый со сна голос пообещал сей же час вызвать полицию. На что Яр ответил немедленно и кратко. С той стороны двери запричитали, что кругом война и смута, власти никакой нету, везде ворье и жулье, которому только дармового спирта и надо, и если панове тоже за этим, то пускай идут себе подобру-поздорову, а то ведь недолго и пулю в лоб зарядить.
-- Офонарели совсем, что ли? – изумился Яр, показывая в смотровое окошко Анджеев мандат.
-- А девка эта вот рыжая с вами, штоль?
-- С нами.
-- Не тшэба.
-- Чего? – переспросил Яр с тихой угрозой. Моросил дождь, стремительно темнело, и все происходящее как-то переставало радовать.
-- Ведьма она. Навка. Не тшэба.
-- Ты где видал, чтобы с Инквизицией ведьмы шлялись? Открывай, замок ведь прострелю, а потом башку твою дурную.
Лязгнуло железо, свет упал на крыльцо, засыпанное мокрыми листьями. На мгновение Анджей открыл глаза, увидел забранную в решетчатый плафон тусклую лампочку, белый потолок в разводах и трещинах, странное, будто бы неживое, Баськино лицо. Все это показалось таким неважным, что он опять позволил себе ускользнуть в мягкий сумрак. Там, по крайней мере, никто не кричал друг на друга и не бранился.

В перевязочной было пусто и холодно, отвратительно пахло карболкой и плохо вымытыми полами. От этого едкого запаха, а еще от неловких движений чужих рук, которые укладывали на кушетку, снимали сапоги, лили воду, Анджей пришел в себя.
Невысокая худенькая женщина в накрахмаленном чепце сестры милосердия двигалась по кабинету легко и почти бесшумно. Каблуки ее туфель не цокали, -- так стучат, ударяясь о жестяной карниз, дождевые капли. В вечер перед отъездом из Омеля тоже шел дождь. Как бы примиряя их с Юлией -- их и то, что каждому из них предстояло.
-- Д-да, панове… Скверно.
-- Вы будете его лечить?!
-- Не кричите. Буду. Насколько это возможно. Сами понимаете, времена какие, а лекарств нету. Рана тяжелая, плохая. Где это его так?
-- Какая разница, панна, -- сказал Яр. – Сделайте что можно, а дальше уж мы сами. Так, чтобы его можно было до Ургале довезти.
При этих словах лицо у женщины сделалось изумленным и растерянным, как будто ей рассказывали небылицы. Страшную сказку, которая никак не может быть правдой, и странно, что взрослые люди не только повторяют глупости, но и, кажется, верят в них.
-- Пане, но как же… В Ургале одни руины, и болотницы по камням скачут. Куда вы его повезете…
-- А откуда вам об том известно? Если люди, как я понял, туда не заглядывают.
-- Я… все говорят. Тут же верст десять
-- Дорогая панна, -- проговорил Яр, беря ее ладонь в свои руки и заглядывая в глаза. – Делайте свою работу. О прочем не беспокойтесь. Как вас зовут? Станислава? Давайте вот, панна Сташка, я солью вам воды.
-- Я сама, -- запротестовала она, сердито сведя брови. – А вы, проше пана, выйдите вон. И карабин с собой заберите. Идите в сестринскую, там ваша девочка сидит, я пустила ее. Можете чайник вскипятить. Здесь будет… долго.

Сташка мыла руки над фарфоровым белым тазом. Вода была горячая, такая, что впору ойкать, шибало паром, и жаркий, настоянный на лекарствах воздух колебался, заслоняя сонное лицо Беаты, санитарки из родильного. Остальные отделения были все равно закрыты — за отсутствием пациентов. Беатка зевала, прислоняя пухлой ладонью розовый сладкий рот, а другой рукой наклоняла над тазом кувшин. Между зевками она успевала сообщить Сташке, что этот вот, который ждет в перевязочной – бандит и жулик, ребелиант, и нужно срочно запрягать лошадь и слать больничного сторожа Бронека в город, пускай арестуют супостата и дружков его заодно. Сташке было совсем не смешно, но этот “супостат” и ее развеселил.
-- Поможете перевязывать?
Беатка в ужасе замахала руками.
-- Сами, паничка, сами!..
-- Я… я не могу.
-- Ну и холера на него! -- тут же заявила санитарка. -- Подохнет от гангрены -- туда ему и дорога.
-- Дура, -- вздохнула Сташка устало.
Повернулась к лежащему на кушетке мужчине.
-- У вас, наверное, жар. Беата, поставьте ему градусник. Вы сесть сможете?
Наблюдать за миром сквозь слипшиеся веки было смешно и странно. Предметы двоились, свет неяркой лампочки резал глаза. Только черты женского лица проступали четко, удивительные черты: матовую смуглую кожу словно обсыпали пудрой, и сквозь эту бледность проступали, как на только что отснятом дагерротипе, ниточки бровей и слишком большой рот, и карие, с золотыми искрами глаза... ей могло быть глубоко за тридцать, но это не имело никакого значения. Он тогда Юлии так и сказал. Это неважно. А что важно, спросила она, улыбаясь. Что-то он ответил. А она сказала, что у него лихорадка, и хорошо бы найти аптеку, но кругом был разоренный Омельский вокзал, и предстоял визит в городской морг, а потом явился Пасюкевич, холера на него… а еще потом была бесконечная дорога, а заморозки по утрам, и выстывший до ледяной ломкости возок… Зима, сказала Юлия, смотри, это зима, и нас заносит снегом...
-- Беата. Дайте ему хинину. И сделайте кубик морфия. Я уколю.
Дура-санитарка замахала рукавами, как мельничными крыльями. В мутном ночном мареве ее лицо дрожало, как испуганный кисель.
-- И не просите, паничка! Никак не можно! Это сестринская работа, да пан Марек меня убьет, если узнает.
Женщина сжала и без того бледные губы.
-- Хорошо. Я сама.
У нее дрожали руки. И над верхней губой выступили капельки пота. Она прокаливала иглу шприца над спиртовой горелкой, синий огонек рвался и шипел. На какое-то мгновение Анджею показалось, она удивительно похожа на Юлию, но этого просто не могло быть, и он успокоился.
-- Выпейте. -- Она положила уже готовый шприц под марлевую салфетку на приставном стеклянном столике и поднесла ко рту Анджея белый фарфоровый стаканчик. На дне плавала мутная зеленоватая взвесь. Анджей, морщась, проглотил и закашлялся. -- Теперь давайте руку.
Рубашка спеклась грязно-кровавой коркой, и ее пришлось разрезать скальпелем. Женщина делала все неумело, старательно и безропотно. У Анджея было такое ощущение, будто ей физически больно его касаться. А дура-санитарка стояла и смотрела, подпирая пухлой спиной косяк.
-- Давайте, я помогу, — видя, как она мучается, затягивая на его руке резиновый жгут, сказал Анджей. -- Тяните.
Руки не стало. Женщина наклонилась над ним, прохладные пальцы заметались по сгибу локтя, лихорадочно отыскивая пульс. Скользнула из-под крахмального чепца короткая рыжеватая прядка.
-- Как вас зовут?
-- Это важно?
Важно... важно... слова запрыгали, как стеклянные мячики. Перевязочная наполнилась легким гулом, колокольчик умолк, захлебнулся в ладони. Нас нет, сказала Юлия, и он поверил, и не захотел спрашивать. А что же есть? Небо есть, и вот твои руки... и ясеневые крылатки в потоке ручья... ни о чем не думай, просто живи, это морфий, это пройдет...
-- Сташка. Меня зовут Сташка.
-- Как жаль, -- сказал он и потерял сознание.

Лампочка едва мерцала в железной оплетке – как в тюрьме. Багровая нить фитиля дрожала, наводя на мысли совсем о другом. Например, о ласково тлеющем камине. И чтобы пузатый келих с шеневальдским коньяком уютно почивал в ладони, и большая лохматая собака…
Неслышно отворилась дверь. Яр приоткрыл глаза. Так хотелось притвориться спящим. В дверях стояла Станислава, стискивая у груди концы шерстяного грубого платка. В таких, Яр видел, хотят деревенские бабы. Крикливые, с красными от ветра лицами, с руками, как лопаты. Сташка подошла, наклонилась над Анджеем. От нее пахло карболкой и едва слышно – мокрой землей и птичьими перьями. И этот вездесущий больничный запах напрочь забивал слабенький, почти ускользающий запах духов. "Камелия". Откуда у медсестрицы в деревенской больничке могут взяться такие духи? Боже милосердный, о чем он думает? Как сестра милосердия в деревенской больнице может пахнуть, как пахнут навы? Если поставить ее рядом с Варварой и закрыть глаза, ни за что не отличишь одну от другой.
Ему не нужно вспоминать. Запах Катажины так прочно въелся в память, что он будет помнить его до конца дней своих. Сладко и страшно.
-- Пане. Простите меня. Я… мне очень больно. Я не могу.
Яр смотрел на нее и молчал. Все слова были сейчас лишними.
-- Почему? – тем не менее, спросил он. Чувствуя себя при этом последней сволочью.
-- Потому что ваш больной – венатор Инквизиции. Мне больно рядом с ним.
-- А ты?
Она опустила глаза.
-- Пан догадывается.
-- Пан не догадывается, а знает совершенно точно. Но этот человек – не только глава Шеневальдской Инквизиции, девочка. Он Гивойтос, разве ты не узнала?
-- Как это может быть?!
-- Кто бы нам всем ответил… -- Яр поднялся с кушетки. Перед глазами все плыло и качалось от многодневного недосыпа. – Пойдем, я помогу тебе. Ты будешь говорить – я буду делать. Иначе за последствия я не ручаюсь. Я правильно думаю?

и еще кусок, сразу дальшеТеплый сентябрьский дождик шуршал в больничном саду, осыпал мелкие листья с рябины, заставляя ярче светиться красные гроздья ягод. Невыразимо хотелось спать. Вот так упасть на жесткую больничную кушетку и не поднимать головы еще пару суток. И не думать ни о чем.
Впрочем, как раз сейчас он может позволить себе полчаса такой роскоши. Анджей спит, впервые за эти две недели спит спокойно, не мечась в лихорадке и бреду. Рана у него скверная, конечно, да и откуда взяться другой, когда причиной – навьи когти и зубы, трупная зараза, но не стоит сейчас об этом. Главное, что он спит.
Эта женщина с золотыми искрами в темных глазах и нежными пальцами сделала, кажется, невозможное. Не надо гадать, как именно это ей удалось, сказал Яр себе строго. Подумай лучше о том, как ей было больно. Посмотри на нее в этом свете неяркого утра. Признайся себе, что в ней больше жизни и правды, чем во многих из знакомых тебе действительно живых людей.
Сташка вскипятила воды на спиртовке, заварила кофе – плохонький, пахнущий цикорием и ячменным жмыхом, но все равно это было лучше, чем ничего. Поставила перед Яром большую дымящуюся кружку.
-- Пейте. А я пойду взгляну, как там пан Кравиц. И ваша девочка.
-- Она не девочка, -- возразил Яр, хотя в этом не было никакой необходимости. Можно было просто промолчать. – Она моя жена.
Сташкины брови неуловимо дрогнули, но она ничего не сказала.
Кофе был горячим и сладким. Совсем как в той, когдатошней мирной жизни. Яр потянулся, взял со Сташкиного стола газету. «Курьер Крево», старый номер, недельной давности. Заголовки передовиц бросились в глаза, и Яр позабыл дышать.
Это прежде мятежи и революции совершались медленно. Месяцами и годами. Теперь же, когда всякое слово можно доверить не только бумаге, но и медным проводам телеграфа, события происходят с ужасающей быстротой.
Он смотрел в серовато-желтые газетные листы и не верил. Буквы не складывались в слова. Вот эти слова -- «… и самоопределение окраин» -- были единственным, что как-то застряло в голове.
Конечно, такой поворот дел был самым естественным для страны, которая когда-то была собрана из лоскутов железной рукой Шеневальда и теперь вдруг оказалась предоставлена сама себе. Тут же нашлись умные головы, которые рассудили, что быть самим себе хозяевами много дешевле и проще. И нечего удивляться, что первой объявила Мариенбургу о своей независимости Балткревия, которая всегда стояла в составе Короны как бы особняком, ловко прикрываясь своим статусом курорта, земли обетованной.
А Лишкява… с Лишкявой они как-нибудь разберутся. Плохо только то, что новые смутные времена при отсутствии жесткой власти мало что озлобляют людей, так еще и ведут к нищете. Какая страда, какие заводы, дороги и верфи, когда кругом наконец свобода, и ты волен идти куда хочешь… понять бы еще, куда.
И конечно, Анджею стоило бы обо всем этом знать.
А еще – Яр представил себе, что сейчас может твориться в Двинаборге, ошалевшем от этой самой внезапной свободы, ощетинившемся оружием по всем границам округа, вдруг увидевшем в каждом выходце из Шеневальда и Лишкявы врага. И Юлия там. И, кажется, Март.
По-хорошему, стоило бы все бросить и вернуться в Крево. Это, пожалуй, единственное умное, что сейчас можно сделать. Попытаться как-то сохранить Балткревию, успокоить Лишкяву, вспомнить о том, что вокруг них – не просто земля, леса и реки, болота под бескрайним низким небом. Это огромная страна, которая населена людьми, и если сейчас всем им наплевать на собственную жизнь, потому что они пьяны свободой и кровью, то неминуемо наступит завтра. И окажется, что нечего положить детям в тарелку, нечем укрыться от зимней стужи, что не работают ни почта с телеграфом, ни железная дорога, ни банки, ни похоронные конторы. Так всегда получается, когда люди перестают заниматься повседневными делами и забывают соблюдать ими же самими написанные законы. А долг государственной машины как раз в том и состоит, чтобы не позволять им забывать обо всем этом. Вот так и никак иначе; принуждение как способ не утратить нужный порядок жизни, а вовсе не жестокость ради жестокости…
-- Пане Ярославе? Что с вами? У вас такое лицо…
Не отвечая, он поставил кружку с кофе на стол, сгреб растрепанные газетные страницы в кучу и вышел из кабинета.

Спящая на больничной кушетке женщина подняла голову. Пролился из-под ресниц сонный взгляд. Анджей отвернулся, вновь притворяясь спящим. Не успел. Варвара – а это она и была – встала с кушетки, поправила на плечах шерстяной грубый платок. В таких, Анджей видел, ходят деревенские бабы. Правда, вчера он, кажется, видел этот платок на ком-то другом, но все, что было вчера, будто подернулось рябью, не разглядеть, не вспомнить…
-- Вам уже лучше. Пить хотите?
Анджей помотал головой.
-- Если очень болит, я могу пойти сказать. Панна Сташка говорила, можно еще морфия уколоть.
-- Спасибо. Не стоит.
-- Как хотите, -- сказала она равнодушно. Потуже затянула на плечах платок.
Анджей отвернулся к стене. Пускай думает, что ему плохо. В самом деле, зачем… ни к чему эти лишние хлопоты. Если бы он мог помереть – давно бы уж помер. Знала бы эта дурочка, что он готов отдать все сокровища света, чтобы только это стало возможным. Но увы, он не дракон, и сокровищ у него нет. Только железный крестик под заскорузлой от крови рубахой.
Это было очень смешно. Наверное. Если смотреть со стороны.
Валяющийся в вясковой нищей больничке с гниющей раной князь Гонитвы. Обхохотаться можно.
Он лежал, уткнувшись лицом в бугристую, неровно выкрашенную бледно-голубой краской стену. Думал о своем и не слышал шагов за спиной.
Не слышал, как Варвара, осторожно ступая на цыпочках, подошла к его постели, достала из-за пазухи короткий широкий нож в мягких кожаных ножнах, поглядела на отливающее синим лезвие и быстро, со странной для такой девушки силой, ударила Анджея в спину.

запись создана: 22.11.2013 в 01:37

мало того, что детка сегодня приехала из больницы домой сама, так она еще и собаку вымыла. теперь вот кошку задумала купать...

там мытой собаки в простынке и детки немного

странная неделя, и плюс еще несколько дней назад до этого.
люди пишут мне прекрасных, развернутых и теплых рецензий на тексты. на обрывки текстов. в общем, на все, что я показываю.
это так тепло и вдохновляюще, что иногда перехватывает горло и я не могу ничего сказать в ответ кроме спасибо. потом, конечно, нахожу слова.
сегодня нашел еще рецензию на прозе.ру, куда не заглядывал наверное больше месяца.
знаете, все это очень мотивирует что-то делать. потому что на самом деле у меня на это или нет времени и сил, или нету мозгов, и все как-то через колено. во всяком случае, пнуть себя в сторону текста. потом-то уже ничего, но первый прыжок в него ужасает, как прыгнуть в море с пирса. может, кому-то и легко, а мне это самый ужасный ужас, и прыгаю я только путем пинка в зад кого-нибудь бесконечно доброго.
вот и с текстами в последнее время так же.
спасибо, спасибо вам всем.

а еще я что-то много и усиленно думаю в сторону той сказки, про которую я тут говорил не так давно. "приехал мой принц из далекой страны". она странная получается. этакая помесь позднего средневековья и стима. не знаю, как это сочетается. начну писать - посмотрим.
там в королевских садах выращивают молодильные яблоки, чтобы, значит, человеческие индивидуумы могли обходиться в своих нежных организмах без холодного и умного железа.
а у принцессы литы механическое сердце. но это секрет и об этом никто не знает. вот. и только главный герой - нормальный во всех смыслах придурок, отчего и страдает безмерно.
ыыыыы, кажется, это перестает быть сказкой.

и как только ты выстроишь себе волшебный план на завтрашний день, в котором совершенно точно нет места никакой работе, с этой самой работы тебе непременно позвонят и расскажут, что "родина нуждается в вас, поручик, бжалте в жандармерыю на баррикады".
чорд, но как они узнали?!
итого, завтра с обеда и до забора у меня парламент, бюджет и премьер-блять-министр со всеми втекающими и вытекающими. а это значит, что сегодня мне кровь из носу нужно сходить на почту.

текст, много, в основное для себя кладуПолуразрушенная мраморная лестница спускалась к морю, последние ее ступени совсем скрывались в воде. Берег здесь зарос дикой акацией и сафорой, колючие смешные шарики перекатывались по камням, застревали в трещинах. Вокруг не было ни единой живой души, окна заброшенной усадьбы смотрели из виноградных зарослей черными провалами. Это место так похоже было на то, где они купались втроем, еще до войны...
Юлия разделась, затолкала между камней платье и туфли и бросилась не раздумывая в прозрачную, остро пахнущую солью и йодом глубину.
Солнце просвечивало сквозь веки, мягким жаром обнимало лицо. Юлия качалась на воде, раскинув руки, — поплавок, сосновая щепка, несомая по течению. Ничто вокруг не могло иметь никакого значения... лицо Марта надвинулось из багрово-золотой тьмы и исчезло, смытое соленой волной.
Она подумала, что теперь вряд ли сможет его отыскать... но и эта мысль не огорчила, показалась пустячной, отлетела прочь, как давешний шарик сафоры.
Как можно на что-то рассчитывать, когда вокруг только смерть, и невозможно наверняка знать, где правые и где виноватые, и за что идет эта чужая непонятная война. Все перемешано, и живые, и мертвые, и когда Март начинает думать об этом, у него становится такое лицо, что хочется немедленно пойти и удавиться. Впрочем, теперь-то ему, наверное, все равно, точно так же, как и ей, вся разница только в том, что она еще почему-то жива, а Март... даже тут ей не осталось надежды.
Об Анджее она совсем не думала в эти минуты, и это равнодушие нисколько не пугало, не отягчало совесть. Анджей… то есть Гивойтос, конечно… сумеет позаботиться о себе сам.
В дешевой лавчонке Юлия купила льняную с оборками юбку и такую же рубаху, только расшитую синими цветами, а на оставшиеся деньги наняла пролетку, задумчиво улыбнувшись при мысли, что поступает в точности как Март, спасший ее бог весть когда от настырных агентов, пытавшихся заманить ее сниматься в какой-то второсортной комедии.
Сколько раз еще она, совершая какой-нибудь самый невинный поступок, оглянется и замрет с мыслью о том, что думает, как он, поступает, как он… Сколько еще будет мерить свою жизнь его меркой? И почему?! Если отбросить все те дни, когда они не были вместе, получается, что их знакомство длится чуть менее суток, и если быть честной, ничто их не связывает, кроме общего страха быть убитыми, и нескольких поцелуев, о которых он, скорее всего, и думать забыл. А она ведет себя как романтичная девица, и все те кошмары, которые она пережила за последний месяц, ничему ее не научили. Не испугали, если быть уж совсем точной.
Интересно, если на свете есть Бог и они все-таки встретятся, что она будет делать, когда он даже не взглянет в ее сторону? И как поступит, окажись, что он имеет к Райгарду самое непосредственное отношение? А такое очень даже может быть, иначе он рассказал бы ей о себе хоть что-нибудь...
Лучше она подумает о чем-то другом. К примеру, о том, есть ли в этом городе театр. Хотя, даже если и есть, положения ее это не поправит. У нее ни денег, ни документов, ничего, кроме собственного лица, с которым она может только пойти и утопиться — или добровольно сдаться с полицию.

… «Молодой полностью состоявшийся мужчина будет рад знакомству для серьезных отношений и брака с романтического склада особой, возраст коей, а также комплекция и наличие детей от предыдущих браков значения не имеют. Обращаться на Старый Рынок, в павильон «Пиво-воды», а там любой укажет. Забыл прибавить: пишу диссертацию».
Перегнувшись через поручень пролетки, так некстати застрявшей на углу двух улиц, Юлия в полном остолбенении созерцала прилепленный к фонарному столбу кусок оберточной бумаги, заполненный аккуратными строчками. Интересно, до каких пределов может простираться глубина человеческого маразма? Или это не маразм, а что-то другое, ей не доступное?
Юлия постучала по спине извозчика:
— Поворачивайте, я передумала.
— И куда теперь прикажете?
Она прикусила губу, на мгновение задумалась, глядя, как бегут по небу белые барашки облаков.
— А Старый Рынок — это далеко?

Павильон «Пиво-воды» оказался дешевой забегаловкой, приткнувшейся на задах рыночной площади. Под брезентовым полотнищем, натянутым между двух соседних палаток, сгрудились с полдюжины столов на высоких ножках — за такими можно есть только стоя. В глубине павильона за прилавком дремала тощая, как некормленная лошадь, буфетчица, прикрыв лицо кружевной не первой свежести наколкой. Рядом с ней, потягивая из стеклянной кружки мутное пиво, пристроился странного вида мужчина. Юлия задумчиво и неспешно разглядывала потертый с чужого плеча костюм-тройку, манишку, явно надетую на голое тело, загорелые и не слишком чистые запястья, торчащие из коротких рукавов. Впрочем, из жилетного кармана свисала цепочка от часов — судя по цвету и размеру звеньев, из самоварного золота. Юлия нимало не удивилась бы, если бы обнаружилось, что часов у этого красавца отродясь не бывало, как и ботинок... ну и совести, уж заодно.
— Полностью состоявшийся мужчина — это вы? — спросила она, нимало не смущаясь изрядной доли брезгливости в собственном голосе.
Из-за пивного бокала выглянула рыжая физиономия. Боже правый, подумала Юлия, глядя в эти круглые, как пуговицы, простодушные глаза. Я сошла с ума. Это же будет избиение младенцев.
— Ну, я, — подтвердил владелец манишки и предполагаемого брегета. — А что?
— Диссертацию уже написали?
— Пока нет. А что?
— А то! Вставайте.
— Зачем? — спросил он и отхлебнул пива.
— Я выхожу за вас замуж, — объявила Юлия и отвернулась, чтобы не видеть, как стекает по столу пиво из опрокинувшегося из его рук при этих словах бокала.

Его звали Модест Цезариуш Шнып, и с документами, слава Богу, у него все было в порядке. Но когда Юлия услышала это имя, да еще в сочетании с фамилией, на несколько секунд утратила дар речи. Это что, она теперь будет пани Шнып? Когда-то давно, в самом начале ее безумной головокружительной карьеры ее познакомили с одним импрессарио. Репутация его была безупречна, услуги — дороги, но имя... Ричард Букин его звали, ни больше ни меньше. Юлия тогда представила это имя на своих афишах — и от услуг пана Букина отказалась наотрез. Тогда она еще могла выбирать...
В Ратуше города Двинаборга по случаю буднего дня и жаркой погоды было пустынно, клерки плавали по коридорам, как снулые рыбы. Пахло пылью, старой бумагой , паркетной мастикой — и скукой. Чиновница в отделе регистраций браков и рождений минуты две изучала паспорт будущего супруга панны Бердар, все никак не могла совместить в уме указанные там приметы с физиономией владельца документа. Видимо, манишка и фальшивый брегет очень ее смущали.
То, что у новобрачной, по причине военного времени, документов никаких не оказалось, ни имело, похоже, никакого значения.
— Пройдите в соседнюю дверь, — сказала она, подавая Юлии бланк заявления, — Там заполните и поставите печать. Через два дня вам выдадут новый паспорт, а тогда мы вас и зарегистрируем.
Она зевнула, прикрывая пухлой ладонью накрашенный розовой помадой рот, тем самым давая понять, что разговор окончен. Юлия хорошо знала, какими способами беседу с обитателями подобных учреждений можно продолжить... но у нее не было больше ни копейки. Она даже не представляла, где будет сегодня ночевать!
— А раньше нельзя?
— Раньше? — удивилась тетка. Видимо, такая спешка была ей в диковинку. — Раньше... можно. Только панна уверена, что поступает правильно?
— Не уверена, — призналась Юлия с улыбкой. — Но поступаю.
По лицу чиновницы пронеслась целая вереница чувств. Потом она вдруг перегнулась через стол,заговорщицки подмигнула Юлии, поманила рукой и жарко зашептала в ухо:
— Да побойтесь бога, что ж вы делаете, голубушка, лапочка! Связать себя с таким уродищем!.. Война, конечно, это да, но они ж воевать когда-нибудь перестанут, а замуж сходить — не раз плюнуть. Да его каждая собака в городе знает, это ж ведь ужас и страх господень. Давайте я вам хоть паспорт на девичью фамилию выпишу, а там, если что, лишнюю страничку вырвете — да и дело с концом, никто не заметит. Или новый оформите, все чин по чину. А фамилию мужнину можно не брать, нынче такая мода…
Это был поистине королевский подарок. Юлия даже задохнулась от перспектив, которые открывала перед нею такая бумага.
Когда-то давно, несколько лет назад, будучи в очередной раз замужем — тогда ее угораздило связаться с отставным генералом от инфантерии, столь преклонных лет, что это было просто неприлично! — и сильно опасаясь за свое будущее, Юлия открыла счет в Мариенбургском банке «Корона». Счет был открыт на фамилию мужа, однако ж под личный пароль счастливой и тогда уже вполне состоятельной супруги. За все прошедшие годы Юлия ни разу не воспользовалась этими деньгами, всякий раз говоря себе, что все невзгоды — ничто перед ужасом нищей жизни. Что пока ей везет, она не снимет со счета ни копейки. Потому что, в случае чего, второй раз безденежья она не переживет. Снова играть на сельских ярмарках — за кусок хлеба и крышу над головой, считать каждый грош, думать, как залатать расползающиеся в руках башмаки — спасибо, с нее хватит.
Учитывая проценты, набежавшие за все эти годы, на счету, должно быть, скопилась солидная сумма.
— Так что, голубушка? — поторопила чиновница. — На какое имя паспорт выписывать?
— Эва ун Дитмар, — загадочно улыбаясь, сказала Юлия.

— Убери свои грязные лапы. И запомни: коснешься меня хоть пальцем — тебе не жить. Задушу ночью или крысиного яда в пиво насыплю. Понял?
Лицо у Цезариуша сделалось как у обиженного ребенка. Юлии даже совестно стало. Человек к ней, можно сказать, со всей душой, а она ведет себя, как последняя жаба.
— Понял, — вздохнул он и спровадил в ближайшую урну сорванную тут же с клумбы розу. — А как же брачная ночь?
Юлия пожала плечами. Такая благотворительность в ее планы никак не входила. Она и вообще плоховато себе представляла, что делать дальше с новообретенным супругом.
— Через два дня, — сказала она, — я отпущу тебя на все четыре стороны. Хочешь, даже развод дам.
— Не хочу, — заявил он, скаля в наглой усмешке на удивление ровные и белые зубы. — Что я, дурак, что ли?

Двинаборгское отделение банка «Корона» помещалось в вычурном особняке с колоннами и портиком, расположенном на главной улице города. Стоя перед высоким мраморным крыльцом и с сомнением разглядывая дождевые подтеки на лицах дебелых кариатид, Юлия думала, что делать дальше. Так, раздумывая, она прошлась по улице. Зеркальное стекло в огромном окне банка с послушной издевкой отразило невзрачную, одетую в тряпье девицу с худым лицом, на котором бешеным огнем горели глаза. Чего доброго, в банке решат, что она явилась их ограбить. Это не так уж далеко от истины, но общение с жандармами в ее планы никак не входит. На своего спутника Юлия благоразумно не смотрела: от одного только вида Цезариуша оторопь брала.
И еще она подозревала, что вся эта авантюра завершится полным провалом. Наверняка объявления из жандармских участков о ее розыске имеются и в банке, и нужно быть полным кретином, чтобы ее не узнать.
— Ну? — наконец не выдержал Цезариуш. — И долго мы тут стоять будем? Нас могут правильно понять.
— Кто?
— Все.
— Понятно.
Невозмутимо передернув плечами и поправив на волосах муаровый шарф, она поднялась по мраморным скользким ступеням и толкнула тяжелую с зеркальными вставками дверь.
— Моя супруга желает закрыть счет.
Служащий за конторкой поднял голову. Побледнел. Зачем-то потрогал набриолиненный чуб. Облизнулся, подергал крахмальный воротничок сорочки. Улыбнулся. В этой усмешке было столько яду, что Юлия ощутила немедленное желание провалиться сквозь землю. И забыть, что у нее вообще есть деньги. Никогда в жизни она не испытывала подобного унижения. Гнилые помидоры на подмостках не в счет, она давно убедила себя, что актриса Юлия Бердар и собственно панна Бердар — совершенно разные люди; если бы в ее голову не пришла бы однажды эта спасительная мысль, жизнь была бы невыносима. Так вот, собственно панна Бердар никогда не предполагала, что внешний вид может столько значить. Вообще-то она и всегда была далека от подобных проблем — ну разве что на заре карьеры, но и тогда все обстояло не столь мучительно. Все-таки дешевые антрепризы, второсортные роли в уездных постановках и, в конце-концов, пение жалостливых романсов во всякого рода кабаках всегда ее выручали. Во всяком случае, на приличное платье и обувь хватало.
— Желаю, — сказала она, в подтверждение своих слов горделиво вздергивая подбородок.
Служащий понимающе кивнул, всем своим видом показывая, что в другое время он не одобрил бы подобных развлечений, но летняя скука, жара, тоска...
— Ваше имя назовите, пожалуйста.
— Баронесса ун Дитмар, — сказала Юлия, как нельзя кстати вспомнив, что ее покойный старичок-генерал носил баронский титул. — Эва Маргарита Юлия ун Дитмар. Счет под личным паролем. Вот паспорт.
Дальше все закрутилось, как в дурном синематографе. Пятеро клерков — один бы нипочем не справился — завертели ее, лопоча извинения за не слишком горячий поначалу прием. На свет будто само собой явилось массивное обитое зеленым плюшем разлапистое кресло, к нему был принесен и маленький столик, на котором спустя несколько минут образовались дымящаяся чашка кофе, коробка с длинными дамскими сигарами , пепельница и блюдо с пирожными. На взгляд Юлии, куда приятнее был бы хороший бифштекс, но с этим успеется.
Она сидела и курила, манерно стряхивая пепел в тяжелый, переливающийся острыми сполохами хрусталь, а эти набриолиненные мальчики выкладывали на конторку перевязанные радужными лентами стопки кредиток и высокие столбики золотых империалов.
— Может, баронесса подумает?
— Над чем?
— Может, вы все-таки оставите на счету хоть какие-то средства? На такую сумму вклада банк мог бы предоставить вам совершенно особые условия. Скажем, под двадцать процентов годовых... вообще, я мог бы поговорить с управляющим.
Похоже, мир в этой стране наступит еще очень не скоро, подумала Юлия рассеянно. Выпустила тонкую струю пахнущего вишней и донником дыма. Ни один человек на свете не сможет поручиться в том, что ей еще раз удастся проделать такой же фокус.
— Пусть ваш управляющий не беспокоится, — сказала она. — И вызовите таксо. Не пойду же я пешком через весь город с такими деньгами.
Напоследок, отворяя перед Юлией вместо швейцара дверь, клерк задержался. Баронесса ун Дитмар недоуменно повела бровью.
— Что-то еще?
— Панна Бердар, — сказал он одними губами, старательно избегая встречаться с нею глазами. — Вас разыскивает один человек. Он был здесь несколько недель назад и оставил для вас письмо. Он знал, что вы непременно нас навестите.
— Откуда вы знаете мое имя? Это он вам сказал?
— Какая разница, пани... Вот письмо. И, ради всего святого, не тревожьтесь. Я никому не скажу, кто вы такая, я знаю, что вы в розыске...
Она не слушала. Она стояла и смотрела на лежащий в ладонях узкий голуюоватый конверт. «Панне Бердар» — было написано на нем наискосок тонким летящим почерком Марта.

Была вторая половина дня, ближе к вечеру, и солнце обливало охряным теплым светом кроны платанов и черепичные крыши домов, а воздух пах смолисто и пряно, как это бывает только в самом начале осени. Лакированная пролетка свернула с главного проспекта Двинаборга, там, где роскошные магазины, ресторации и адвокатские конторы, и покатилась вниз, в глухие кварталы Летувинки.
Здесь было безлюдно и глухо, и бедность сквозила из каждого угла, кричала о себе трещинами на стенах домов, зарослями бурьяна на балконах с чугунными витыми перилами, разбитыми стеклами, даже голодными кошачьими глазами… Кошек, впрочем, было много. Они сидели в подворотнях, провожали пролетку хищными взглядами, как будто заранее прикидывали, какова могла бы быть добыча, если наброситься скопом. Если задумываться над этим, становилось по-настоящему страшно.
Это был совершенно другой ужас, чем тот, который охватывал душу, например, в заброшенных лишкявских деревнях. Он был похож на удар кулаком в лицо – жесткий, бесстыдный, не скрывающий ни сути своей, ни изнанки.
Но женщина, сидящая в пролетке, не хотела думать об этом. Она сидела, напряженно сжав на коленях затянутые в перчатки руки и смотрела перед собой. Изредка поправляла на шляпе вуаль, вглядывалась в названия улиц и номера домов.
У одного из домов, ничем не отличающегося от других таких же на этой улице, пролетка остановилась. Дама расплатилась с извозчиком, велела ждать ее, сколько потребуется, наотрез отказалась от его предложения проводить себя до нужных дверей и, придерживая от налетающего с моря ветра свою шляпку, шагнула в подворотню. Кошки порскнули по сторонам.
Тень от ветки платана протянулась через весь двор – узловатая, толстая, похожая на старческие вены. Двор был замощен выбитой брусчаткой, в промоинах стояли глубокие лужи, хотя дождя не было давно, недели две точно. Лужи были обметаны грязной каймой.
Таким же грязным здесь было все – подъезд, лестница, потолок с подпалинами сажи на серой известке, мутные стекла, из-за которых казалось, что на улице уже глубокий вечер.
У двери квартиры на последнем этаже, в самом углу, под нависающим сверху лазом на чердак, женщина остановилась. Помедлила, задержала руку у медной пуговицы звонка, потом толкнула внутрь дощатую, некрашенную, будто крышка нищенского гроба, дверь.
Внутри стояла совершенная тишина, даже вода нигде не капала из крана, как это обычно бывает в таких случаях. Когда вот тишина, запустение – и капли падают в гулкое железное дно.
Женщина прошла длинным коридором, пнула в самом его конце такую же некращеную дверь, поморщилась, когда из комнаты в лицо ей дохнуло запахом перегара и несвежего белья. Лежащий на кровати мужчина вскинулся, заслоняясь рукой, потому что свет, падающий в комнату из коридора, казался ему слишком резким.
-- Что вам надо? Вы кто?
-- Ну хватит, Март Янович, -- сказала женщина. Брезгливо, двумя пальцами подняла со стула грязную сорочку, бросила мужчине. – Одевайтесь, и поедемте.
-- Пошла вон!
Вместо ответа женщина пожала плечами, огляделась вокруг, взяла со стола чашку с недопитым чаем и хладнокровно плеснула ее мужчине в лицо. Он вскинулся было, но видимо, любое усилие было ему сейчас не по силам. И потому он только обтерся ладонью, а когда отнял от лица руку, Юлия поразилась – ни капли жизни не было в этих глазах.
-- Уходите.
-- Еще чего, -- сказала она, так остро ненавидя в этот момент и его, и себя, и эту сволочную жизнь, которая сделала их такими – почти не-людьми, но наверное, еще что-то можно исправить. – Я не для того прошла полстраны пешком, чтобы ты тут валялся в дерьме и блевотине и спал со шлюхами. Будешь жить со мной и спать со мной. Понял, твою мать?! Одевайся и пошли. Меня на улице пролетка ждет.

Она всегда поражалась, как это так получается – любить двух человек одновременно и при этом ни лгать себе ни на йоту. Ей казалось, так могут другие, но сама она никогда. Но вот – было, так отчетливо, так ясно, что куда уж дальше.
С Анджеем было трудно. Так безыходно и одновременно светло, как будто ты одна несешь на своих плечах всю тяжесть мира и умираешь в каждую секунду этого счастья, которое испытываешь, когда этот человек рядом с тобой. Так, словно ты уже заглянула за грань вещного мира, глотнула нездешнего ветра и отравлена им навсегда.
С Мартом получалось совсем иначе. Легко – кажется, что ты сидишь на зеленой макушке горы, и вокруг травяное море, и ветер ходит зелеными волнами, а дальний лес темный и совсем не страшный, и солнце падает за него и никак не упадет…
-- Милый мой, родной, сердце мое, зачем же было так над собой издеваться?
-- А не все ли равно? Если я, по их словам, давно уже умер. Так какая, к черту, разница, как именно выглядит твоя жизнь. Никому нет дела.
-- Мне, мне есть!
-- Панна шутит? – спросил Март и поднял глаза – серые на таком же сером лице.
Здесь, в роскошной умывальне лучшей двинаборгской гостиницы, посреди сверкающего кафеля и серебра, и белоснежных и темно-зеленых полотенец, он выглядел жалко и пугающе. Грязный бродяга. Ничего не осталось от того мальчика, который угнал для панны Бердар пролетку на приморском бульваре месяц назад. Хотелось обнять его, гладить по волосам, по худым впалым щекам… то, что он говорил, не могло быть правдой, но Юлия почему-то знала: никакой ошибки нет. И от этого невыносимо хотелось плакать.
Юлия повернула рычаг, и плотная струя горячей воды ударила в белое дно ванной. В водогрейной колонке на стене ровно гудел огонь.
-- Давай, -- сказала панна Бердар, по очереди, без разбору, выливая в ванную содержимое хрупких стеклянных флакончиков, батарея которых украшала полку под зеркалом. Вода вспухла ароматной лиловой пеной. – Пора уже воскресать, хватит на сегодня скорби.